Первый день смерти - Тихонова Карина

– Где отец? – спросила я вместо приветствия. Видеть не могу, как приблудная девка изображает хозяйку поместья!

Мамашка подошла к столу. Выглядела она бледной и какой-то подавленной.

– Он уехал.

– Поругались, что ли? – обрадовалась я.

Мамашка бросила на меня затравленный взгляд.

– С чего ты взяла? Вовсе не поругались. Просто твой отец получил приглашение на конференцию, и ему пришлось внезапно...

– Позвонить ему можно? – оборвала я пространный ответ.

– Можно. Номер телефона на столе в кабинете.

– Отлично! – Я тут же перешла в атаку. – Кто тебе позволил менять обстановку в доме?

Мамашка обвела столовую виноватым взглядом:

– А разве плохо? Мы хотели сделать тебе сюрприз!

– Вам это удалось, – процедила я с ненавистью.

– Дима собирался обновить мебель в твоей комнате, но я подумала, что ты можешь быть против...

– А ты не подумала, что я ВООБЩЕ могу быть против? – снова перебила я ее. – Ты не подумала, что это мой дом? Может, следовало спросить, понравится ли мне вся эта хреновина, – я пнула полосатый стул и повысила голос, – а уже потом что-то менять?!

Мамашка молчала, а меня буквально трясло от ненависти. Вошла Анна Никитична, экономка, бросила на нас понимающий взгляд и сразу стала изображать голубя мира:

– Пироги готовы! Несу, или как?

Я с трудом перевела дух и ответила тоном ниже:

– Что за вопрос! Конечно, несите!

– А где же твои друзья?

– На пруд пошли, – ответила я все так же вежливо. Хамить Анне Никитична я не умею, да и не хочу. Наша домоправительница – часть счастливой жизни, оставшейся в прошлом. – Сейчас позвоню, позову обедать.

Анна Никитична заглянула мне за спину.

– Разбила бокал? – вздохнула она. – Ну, ничего, это к счастью. Скажу Оле, чтобы убрала. – И добавила вполголоса, обращаясь к мамашке: – Ирочка, ты приняла таблетки?

Мамашка встрепенулась:

– Забыла.

– Прими, – велела Анна Никитична.

Я навострила уши и хотела спросить, от чего лечится лохудра, но не успела. Хлопнула входная дверь, я услышала веселые голоса друзей, возвратившихся с прогулки.

Первой в столовую ворвалась Маринка.

– Улька, ну ты и дура, что с нами не пошла!.. – начала она, но тут увидела Ирину, застывшую у стены, и вежливо поздоровалась. Вслед за ней мамашку поприветствовали остальные. На секунду воцарилось неловкое молчание, потом я демонстративно уселась на стул.

– А вы чего вытянулись, как на параде? Седан, седан!..

Ванька подумал и плюхнулся на стул. Севка остался стоять столбом.

– Извините нас за неожиданный приезд, – обратился он к мамашке. – Мы собрались так внезапно, что Уля не успела вас заранее предупредить. Если мы вам мешаем...

– Никому вы не мешаете! – взвилась я, но Севка оборвал меня короткой репликой:

– Я не с тобой разговариваю!

Ирина испуганно попятилась и уже с порога быстро произнесла:

– Что вы, что вы! Вы никому тут не мешаете! Я очень рада, что вы приехали... И хозяин дома был бы рад... Но он, к сожалению, в деловой поездке... Впрочем, он скоро вернется...

– Мы есть сегодня будем? – спросила я с бешенством.

– Несу! – отозвалась Анна Никитична и торопливо зашаркала на кухню. А вместе с ней скрылась из глаз и моя обожаемая мамуся.

Наступила мучительная пауза. Я чувствовала, как пылают щеки, но старалась держать себя в рамках приличий.

– Знаете, – прервал молчание Севка, – а мне ее жалко.

И эти слова были как горящая спичка, упавшая на бочку пороха.

– Жалко?! – взвилась я. – Ее жалко? А чего ее жалеть? Была дурой-лаборанткой, даже диплом не смогла получить, жила в общаге с четырьмя тетками-алкоголичками, подтирала за ними блевотину, получала пять тысяч рублей в месяц, носила перешитые юбки...

– Вот я и говорю, жалко мне ее, – перебил Севка. – Не выглядит твоя мачеха хозяйкой положения.

Я улеглась животом на стол и прищурилась.

– А меня тебе не жалко? А Ваньку? А Маруську? Нет?

Севка вздохнул и неохотно уронил:

– Ладно, закрыли тему. Ты имеешь полное право ее не любить. Но – умоляю! – сдерживай себя хотя бы из-за нас.

Маринка села напротив меня, поскребла пальцем обивку стула и сказала, не поднимая глаз:

– Мне она тоже показалась какой-то жалкой. Даже связываться с ней расхотелось. Другая весовая категория.

– Давайте, давайте! – поощрила я. – Скоро вы ее полюбите всей душой! Прикинуться несчастной – это она умеет! Ируся по этой части мастерица! Отец меня потому из дома и выставил...

Я не смогла договорить, горло перехватило нервным комком. Как же я ее ненавижу!

– А мой новый папахен не такой, – сказал Ванька. – Он бойкий. Сразу всех расставляет по местам: он во главе, все остальные за ним – стройся!

– Давайте не будем о грустном! – попросила Дунька. – Мы приехали отдыхать, нас не выгнали, что еще нужно?

– А вот и я! – возвестила Анна Никитична, толкая перед собой сервировочный столик, уставленный блюдами. Румяные пироги источали неотразимый запах свежей сдобы.

– Ура! – взвыли мы.

– И чаю горяченького, правда? – продолжала Анна Никитична, выставляя пироги на стол.

– И чаю! – хором согласились мы.

Анна Никитична улыбнулась, погладила меня по голове и вышла из комнаты. А мы набросились на угощение.

После обеда Ванька с Дуней снова отправились кататься на коньках, Севка окопался в библиотеке, а я поднялась в свою комнату. Маринка пошла следом. Прислонилась плечом к стене, сунула руки в карманы джинсов и начала молча наблюдать, как я распаковываю свою сумку.

– Можно заглянуть? – спросила она через минуту, кивая на здоровый шкаф с барахлом.

Я молча пожала плечами. Да ради бога! Было бы на что смотреть! Маринка открыла створки гардероба, перебрала многочисленные вешалки и посмотрела на меня странным взглядом. Достала костюм, подаренный мне отцом на прошлый день рождения, приложила к себе, покрутилась перед зеркалом и одобрила:

– Классная вещь! Дорогая, между прочим. Почему не носишь?

Я угрюмо промолчала.

– Даже бирку не срезала! – Маринка бросила костюм на кровать. – Можно тебя спросить? Только не обижайся! Почему ты не носишь эти вещи? Сплошняком джинсы и свитера. Раньше я думала, что предки тебе ничего не покупают, а теперь вижу, что шмоток навалом.

– В джинсах и свитерах я тебя не устраиваю? – осведомилась я с кривой усмешкой. – Устраиваю? Тогда зачем спрашиваешь?

Маринка ничего не ответила. Прошлась взглядом по комнате, словно выискивая новую тему для разговора, и зацепилась взглядом за портрет над письменным столом:

– Это твой дед?

Я вытащила из сумки последнюю майку, бросила ее на полку. Пихнула ногой сумку под кровать и после этого ответила:

– Дед. Ты думаешь, я повешу у себя в комнате портрет постороннего человека?

– Жестковат был предок, судя по виду, – неожиданно высказалась Маринка.

Я невольно приподняла брови от изумления. Потом повернулась к портрету и уставилась на него так внимательно, словно видела в первый раз. Дед сидит в библиотеке возле письменного стола, закинув ногу на ногу. Локтем опирается на стол, в руке дымящаяся сигарета. Свободная поза человека, чувствующего себя хозяином в собственном доме.

– Не знаю, – сказала я. – Никакого давления со стороны деда я никогда не ощущала.

– Ты-то, может, и не ощущала, – загадочно обронила Маринка, – а твой отец?

Вопрос поставил меня в тупик. Я села на стул, сложила руки на коленях и добросовестно попыталась вспомнить моменты нашего недолгого семейного счастья. К моему удивлению, воспоминаний оказалось не очень много: помню семейные трапезы в столовой, безжалостно испоганенной мачехой. Дед всегда сидел во главе стола, а я – рядом с ним. По-моему, отец с мамой за столом все больше помалкивали, говорил в основном дед. Он ни разу в жизни не повысил голос, но родители слушали его с каким-то трепетным испуганным почтением.

– Дед помог отцу стать классным хирургом, – сказала я сухо. – Он ему всем обязан. Если бы не дед...