Мрачная фуга - Лавряшина Юлия

– Знаешь, все детство я восхищалась тем, как красиво отец говорит маме о любви. Даже в стихах… Так себе стихи были, конечно. Но ведь он и не был настоящим поэтом, он же солдат.

«Скалозуб», – подумал Илья и снова сжал ее руку. На этот раз холодные пальцы не отозвались на пожатие… Катя продолжала говорить, глядя в темноту:

– А потом отец ушел. Естественно, к другой женщине. Хотя, как говорится, ничто не предвещало…

От удивления Илья приподнялся на локте, заглянул ей в лицо:

– Так он не живет с вами? Почему я не знал?

– Мне не хотелось о нем говорить. Даже с тобой… Знаешь, что больше всего меня тогда поразило? Еще накануне, за ужином, он называл маму «любимой». Понимаешь, вовсю восхищался, как ей удается быть и лучшим журналистом своей газеты, и прекрасной хозяйкой, и оставаться такой красавицей… А сам уже знал, что назавтра бросит ее. Он уже бегал к той девке, а маме заливал, как любит ее.

Теплая ладонь уже вытирала ей виски – слезы растекались в разные стороны, а Катя даже не заметила, что плачет.

– Иди ко мне. – Илья сунул руку ей под спину и прижал к себе так крепко, что ее горе сразу уменьшилось вдвое – он втянул половину.

Она обхватила его и уткнулась лицом в грудь, понимая, что больше не сможет произнести ни слова, иначе разрыдается в голос. Но Илья и не ждал продолжения.

– Я все понял, солнышко, – прошептал он, касаясь губами ее уха. – Ты не веришь словам… Но можно я все-таки буду иногда признаваться тебе в любви? По чуть-чуть…

И она рассмеялась сквозь слезы. Ему всегда удавалось развеселить ее.

Утром они застали Прохора Михайловича в кухне. Порозовевший после сна и оживленный, он уже варил овсянку, одновременно сооружая объемные бутерброды – между ломтями хлеба высовывались пластики копченой колбасы и сыра, густыми каплями застыл майонез.

Завидев Илью с Катей, он просиял:

– Доброе утро! Я не спросил вчера: кто что предпочитает на завтрак, поэтому подстраховался.

– Запах обалденный! – восхитилась Катя. – Мне, чур, кашу!

Илья выразительно облизнулся:

– А я точно не откажусь от бутерброда.

– Вот я так и предполагал! – обрадовался хозяин. – Ну? Молодец я?

Рассмеявшись, Катя захлопала в ладоши.

Кто-то быстро затопал по лестнице, и она обернулась поприветствовать, а Илья поспешно занял место за столом – в кухне стоял небольшой, всем не поместиться. Он уселся в центр углового диванчика и похлопал по сиденью:

– Катя, иди скорей под крылышко.

Но она не спешила, с удивлением разглядывая кого-то, направлявшегося в кухню. Илье еще не было видно, кто первым поднялся из обитателей мансарды, и его озадачило, почему Катя так засмотрелась, а потом взвизгнула от радости, бросилась навстречу… Но уже через пару мгновений на пороге появился парень, которого вчера среди них точно не было. Он был чуть выше Кати, но ладно скроен, широкоплеч, хотя не казался спортсменом – у него были мягкие черты, широко раскрытые зеленоватые глаза и улыбчивый рот, отчего Стариков сразу вспомнил: «Это же ее друг детства. Как его? Ваня? Медик. Катя же говорила, что еще и он приедет». Илья еле удержал усмешку: врач с добрым лицом – уж такое клише, нарочно не придумаешь…

– Знакомьтесь! – Она указала на новенького обеими ладошками. – Это Ваня. Мы с ним еще с детского сада дружим. И в школе в одном классе учились. До какого, Вань?

– До девятого, – уточнил он. – А потом мы переехали в Чехов. Откуда я вчера, собственно, и приехал. Вы все уже спали в это время, Юрка открыл мне.

– Юрка? – не поняла Катя.

Она уже забралась за стол к Илье поближе, и тот пояснил:

– Вуди. Это наша чудесная художница так его называет.

– Вуди? – удивился Ваня. – В смысле Харрельсон? Я не знал… Слушайте, а ведь похож! Кстати, я учусь в том же Первом меде, что и он.

Илья протянул руку:

– Привет!

– Ты – Илья? – опередил его Ваня. – Не удивляйся, мне вас всех описал Юрка… Ну, пускай будет Вуди, раз вы уже привыкли. Чтоб не путаться…

– Шикарный бутер, – простонал Ваня с набитым ртом и повернулся к Илье: – Юрка… Тьфу, черт! Вуди сказал, что вы с Катюхой сняли комнаты внизу.

Почему-то Илью задело это свойское имя, он сам никогда ее так не называл. Но решил, что бодаться сразу не стоит. В конце концов, они еще на горшках рядом сидели, конечно, она для этого Вани – свой парень!

– Только потому, что Илье нужно заниматься, – попытался оправдаться Прохор Михайлович, поставив перед ним бокал с чаем.

Ваня потянулся за сахаром:

– А, ты же пианист?

– Прекрасный пианист, имей в виду! – уточнила Катя, энергично перемешивая кашу, чтобы растопить масло.

Илье внезапно вспомнилось, как его, когда он был маленьким, очаровывало это зрелище: желтый кусочек тает в манной каше, превращаясь в солнечную лужицу, которая оживает, если слегка покачать тарелку… Когда он разлюбил кашу? Забылось… Старше хотелось казаться, манка же для малышей? Или ему просто перестали готовить завтраки, а сам был способен лишь бутерброд соорудить? Так и пристрастился.

Поддерживая Катю, хозяин кивнул:

– Вчера я уже имел удовольствие слышать, как играет Илья Стариков. Сильное впечатление. Хотя у меня тут далеко не концертный зал!

Гримасой выразив смущение, Илья перевел разговор:

– Вань, а у тебя какая специализация будет?

– Так-то у меня лечфак, но что конкретно выбрать… Мечтал о хирургии, но это уж охренеть как ответственно! Кать, помнишь, как мы играли в доктора?

Илья остановил его жестом:

– Даже слышать об этом не хочу.

– Ты ешь, ешь, – хмыкнула она, глядя на Ваню. – Болтай поменьше… Если разобраться, человек любой профессии способен причинить вред другому. Продавец может предложить просроченный продукт и отравить… Об учителе я вообще молчу! Журналист…

– То есть ты? – встрял Ваня.

– Надеюсь, нет. В смысле надеюсь, что я не стану тем пакостным журналистом, который способен сломать судьбу человека одной статьей.

– А, скажем, библиотекарь? – вступил в разговор Русаков.

Он ел кашу, стоя у рабочего стола, и от этого Илье было не по себе, точно хозяин дома сознательно пытался отмежеваться от них. Или он просто стеснялся? А может, это была старая привычка?

– Разве мерзкая книга не способна отравить пускай не тело, но душу человека?

– А какую книгу ты считаешь мерзкой?

Она ответила, не задумавшись:

– «Лолиту». То, что она превосходно написана, не искупает того, какая трибуна предоставлена Гумберту, чтобы оправдать свою лютую мерзость. Этот чел просто живая гниль! А Набоков сделал его главным героем.

– Прошу прощения, – оторопел Прохор Михайлович. С его ложки капнула сероватая крупинка, угодила на ободок тарелки. – Разве прекрасного стиля не достаточно, чтобы книга стала достойна звания «шедевра»?

Катя метнула в него сердитый взгляд:

– А вот и нет! Разве главное – как писать? А не для чего?

– Илья, но вы-то должны ценить набоковскую музыку?

– Разумеется, должен, – согласился Стариков. – Только я его не читал.

– Не читали Набокова?!

– Знаю-знаю, моя молодость пропадает зря…

Как-то разом ссутулившись, Русаков неразборчиво пробормотал:

– По наивности своей я полагал, что и современные музыканты – интеллигентные люди… Вы можете вообразить, чтобы Рахманинов не читал, скажем, Бунина? Чехова?

– Этих авторов я тоже прочел! Может, не все собрание сочинений, конечно…

Громко сглотнув, Ваня обвел всех смеющимся взглядом:

– У вас всегда так весело за завтраком?

Илья вытянул в его сторону указательный палец, прищурился, как стрелок:

– Кстати, все началось с тебя. Мы заговорили о том, какой вред могут принести представители той или иной профессии. Твоей, например. И вот смотри, куда нас это завело?

– Каюсь, каюсь. Не стоило мне приезжать к вам.

– Ну что за глупости, – вяло возмутился Русаков. – Простите, я даже не проверил, как вас устроили, лег вчера пораньше. В моем возрасте переизбыток эмоций хоть и радует, но уже слегка утомляет…