Черный часослов - Гарсиа Саэнс де Уртури Эва

– Ну вообще-то вы все же находитесь сейчас в своем магазине. Я стою здесь, снаружи, в нескольких метрах от вас, и, хотя нас разделяет стекло, вижу, что вы разговариваете по телефону. Я понимаю, что сейчас не самое подходящее время…

Он положил трубку, даже не повернувшись, чтобы взглянуть на меня, и я увидел его удалявшуюся сгорбленную фигуру с гривой белых кудрей.

Кажется, я его упустил.

Алистер Морган мог вот-вот снова скрыться в темных проходах между стеллажами своего книжного магазина-аптеки, поэтому я в отчаянии забарабанил в стеклянную дверь и, почти прижавшись к ней лицом, крикнул вслед исчезавшей фигуре:

– Гаэль!

Человек остановился как вкопанный, повернул голову и впервые посмотрел на меня.

– Я сын Гаэля Лопеса де Айялы! Меня зовут Унаи! Мой дедушка передает вам свои соболезнования!

Алистер немного пошатнулся и, вытянув перед собой руку, оперся о стеллаж. Затем, помотав головой из стороны в сторону, словно стараясь прийти в себя, расправил плечи с почти театральным видом. В конце концов он открыл мне дверь, и мы оба застыли на пороге на расстоянии метров полутора, разглядывая друг друга.

Это был шестидесятилетний хиппи, и, похоже, гардероб у него остался прежним с тех самых пор, когда была сделана знакомая мне фотография. Теперь он носил к тому же седую бородку и усы, множество колец на пальцах и колье с магическим амулетом. На нем было пальто, отороченное золотой тесьмой, с заостренными плечевыми накладками. Алистер по-прежнему носил свои синие круглые очки, не думая снимать их даже в помещении, однако ему не удавалось скрыть за ними свои глаза, красные и опухшие от слез и, возможно, еще от каких-то не слишком легальных веществ. Во взгляде Алистера читались страх и недоверие.

– Я понимаю, что при нынешних печальных обстоятельствах вы не слишком рады визитам, – поспешил произнести я, прежде чем мой собеседник успеет вновь скрыться, как улитка в своем домике, – но мой дедушка так рвался поехать на похороны внучки Гаэля… Он очень дорожит памятью о вашем отце, однако ему уже девяносто девять лет, и мне с трудом удалось уговорить его не приезжать в Мадрид из Вильяверде. Я сам приехал сюда, чтобы выразить соболезнования от всей нашей семьи. Искренне вам сочувствую.

Алистер в ответ не произнес ни слова, а лишь провел рукой, унизанной кольцами, по моей щеке, как тот апостол – не помню, как его звали, – которому пришлось прикоснуться к ранам Христа, чтобы убедиться, что он воскрес.

– Сколько призраков… – прошептал он. – Если б ты не назвал себя, я бы подумал, что ты дух Гаэля, который явился, чтобы увести меня с собой в ад.

– Я надеюсь, мой отец находится сейчас в лучшем месте.

– Ну разумеется, да… прости, что я так сказал; пожалуй, не стоило так начинать разговор. Но дело в том, что ты просто вылитый отец, только проживший уже больше лет. Мне даже как-то жутковато видеть тебя… Ну, давай, проходи, составь мне ненадолго компанию. Я сейчас утешал себя лучшим лекарством…

Оказавшись внутри, я внимательно осмотрелся. Стеллажи были снабжены табличками с надписями, сделанными уже знакомым мне элегантным курсивом: «Для читателей с ностальгией по родине», «Чтобы пережить расставание», «Чтобы осознать последствия войны»…

– Вы имеете в виду свои книги?

– Нет, я имел в виду абсент, – подмигнул мне Алистер, и я впервые увидел в нем того бесшабашного повесу, каким он, очевидно, был в менее драматичные времена. – Ты как раз пришел в «зеленый час». У меня есть подруга, управляющая в Маласанье единственной абсентерией в Мадриде. Иногда она, сжалившись надо мной, приносит мне бутылку в обмен на какой-нибудь роман для излечения ее души. Как правило, моя рекомендация оказывается верной.

– Это вообще легально? – спросил я с некоторым сомнением.

– А потерять дочь – это что?

– Это в любом случае большое несчастье, – сказал я, чувствуя себя очень неловко.

Я всегда испытывал неловкость, когда вынужден был разговаривать с родственниками недавно скончавшегося человека.

– Несчастье – это похмелье, которое будет у меня завтра. Но я готов сейчас на что угодно, лишь бы забыться и не ощущать постоянно ее отсутствие.

Я понимал его, очень хорошо понимал.

Алистер предложил мне сесть напротив него за письменным столом и вынул из шкафчика со спрятанным в нем холодильником бутылку с жидкостью зеленого радиоактивного цвета. Затем достал два хрустальных бокала, кусковой сахар, еще одну бутылку – судя по всему, воды – и серебряную ложечку с отверстиями, которую он положил горизонтально на бокал. Наполнив его наполовину абсентом, Алистер стал понемногу наливать воду, растворявшую сахар в ложечке, – и тогда прозрачная зеленая жидкость в бокале начала мутнеть и становиться молочно-белой.

– «Эликсир алхимиков, меняющий мысли» – так это называл Эрнест.

Алистер залпом выпил содержимое бокала. Мне обожгло горло от одного вида этого.

– Кто?

– Хемингуэй. А Оскар говорил: «После первого стакана видишь все таким, каким хочешь видеть. После второго видишь то, чего нет. И в конце концов видишь все так, как есть на самом деле, и это страшнее всего».

– Уайльд, полагаю?

– Вот, мы с тобой уже начинаем говорить на одном языке, – с улыбкой заметил Алистер. – И ты тоже должен выпить. Не составить компанию человеку с бокалом – это невежливо.

– Увы, хоть и с чувством вины, но мне придется воздержаться. Если я сделаю хотя бы глоток, боюсь, потом не смогу вспомнить даже свое имя. Не настаивайте, прошу вас. Мне нужно сохранять ясную голову, я играю очень сложную партию, и времени у меня в обрез. Мне очень жаль, что я вынужден вас побеспокоить, но у меня сейчас тысячи вопросов и так мало людей, к которым можно обратиться. Дедушка сказал, что когда-то мой отец работал у вас и вы знали мою маму…

Алистер повторил свой ритуал, поднял бокал и вновь залпом выпил его содержимое. Я порадовался, что не вступил с ним в алкогольную дуэль, тем более с абсентом. После первого бокала последовали еще два. Я смотрел на Алистера, пораженный возможностями его печени. Казалось, алкоголь на него совершенно не действовал: он легко поддерживал разговор, без каких-либо запинок и пауз.

– Что именно ты хочешь узнать?

– Что вам известно о «Черном часослове» Констанции Наваррской?

Алистер посмотрел на меня, не слишком заинтересованный вопросом.

– Сейчас это не моя специализация, так что вряд ли смогу тебе чем-то помочь. Но вообще мне никогда не доводилось слышать об этом экземпляре, хотя в прежние времена я и был экспертом в области коллекционных книг.

– Почему вы оставили это? – поинтересовался я. – Почему решили променять букинистический магазин на «книжную аптеку»?

– Потому что я люблю книги, но я люблю их за содержание, за это волшебство букв и слов, созидающих другой мир, за чувства, пробуждаемые в душах читателей. Это и есть самая суть книг: рассказывать нам истории, позволяя проживать множество других жизней за несколько дней. В конце концов мне стало ненавистно коллекционирование книг, потому что в этом деле важна прежде всего внешняя форма, материальный носитель, оболочка: чей колофон  [9] был поставлен на данном издании, в какой типографии, в каком городе, в каком году оно было напечатано… И еще – неразрезанные страницы, чего я терпеть не могу, поскольку это означает, что книга так и осталась девственной, ни один читатель ее не прочел. Для чего же тогда она была написана, для чего ее издавали?

Я улыбнулся. В этом мы были с ним очень похожи: я тоже не мог держать на своей полке новую книгу, не бросившись сразу же ее читать.

– Я же предлагаю своим пациентам-читателям самую душу книг, и каждый человек может найти в них лекарство для собственной души. Все мы немного потеряны в жизни, все мы немного травмированы. Я не знаю лекарства лучше, чем это, – без всякой химии и без побочных эффектов. Голос незнакомца, звучащий со страниц, где сосредоточены все его знания о жизни, – чтобы плод его упорных трудов, возможно, сослужил кому-нибудь добрую службу. Только посмотри, сколько вокруг учителей, наставников и наставниц… Стоит только войти в библиотеку – и перед нами тысячи жизненных выводов, тысячи уроков. Однако миллионы людей пренебрегают этой возможностью обрести мудрость, этой цепочкой опыта, восходящей еще к палеолиту…