Не та дочь - Смит Денди

Я люблю Оскара. Хочу быть его женой. Наши семьи тоже этого хотят. Оливии больше нет, и моя свадьба – единственная, которая будет у их детей. Мама похожа на гончую собаку, в нетерпении ожидающую сигнального выстрела, чтобы рвануть вперед. Ей отчаянно хочется обсудить сервировку стола и цветочные композиции, развлечения и канапе. Пойти вместе на шопинг – мать и дочь. Купить широкополую шляпу. Но кого увидит мама, когда я надену белое платье? Меня или Оливию? Прольет слезу потому, что вне себя от радости, что ее младшая выходит замуж? Или потому, что старшая никогда этого не сделает? И что почувствую я в тот день, когда пойду к алтарю без сестры? Зная, что у нее никогда не будет «долго и счастливо». Что она лишена всего этого. Потому что я не спасла ее, когда она спасла меня.

– Мне так жаль, – шепчу я в темноту.

Рано утром меня будит телефон. Оскар хмыкает и переворачивается на живот. Я собираюсь сбросить звонок и спать дальше, но вижу, что это мама. Наверное, хочет знать, во сколько я сегодня приду. В первые годовщины исчезновения Оливии собирался весь город. Пресса и телевизионщики приезжали осветить это событие. Крупные планы красных глаз и изможденного лица матери. Стиснутые челюсти и нахмуренный лоб отца. Кадры с мерцающими свечами и букетами цветов. Я ненавидела журналистов: они допускали, что в похищении замешаны мои родители. Ненавидела незнакомцев со слезящимися глазами, которые не знали мою сестру, но хотели вонзить свои зубы в наш траур. Тем не менее мы прошли через это ради Оливии. Чем шире транслировалась ее история, тем больше шансов, что ее найдут. Конечно, этого не случилось. Я была рада, когда эти ежегодные службы прекратились, сменившись встречами для более узкого круга в родительском доме.

Телефон перестает вибрировать в руке, и я чувствую облегчение. Я перезвоню сама. После кофе. Телефон звонит снова. Только это не мама. Это отец. Он никогда не звонит. Никогда. Пульс учащается от волнения, я сажусь в кровати и отвечаю.

– Кейтлин, – властно произносит он. – Тебе нужно приехать.

Я откидываюсь на спинку кровати. Ну, разумеется: раз я немедленно не ответила на мамин звонок, она попросила папу.

– Я перезвоню. Во сколько все собираются?

– Нет. Ты должна приехать сейчас. Немедленно. – Его голос дрожит и срывается, и у меня по шее стекают капельки холодного пота.

– Папа… – медленно произношу я, пытаясь успокоить мечущиеся мысли. – Что случилось?

Оскар ворочается рядом.

– Приезжай.

– Папа, – я говорю это так резко, что Оскар приподнимается на локтях и одними губами спрашивает:

– Ты в порядке?

В трубке тишина. Я представляю папу на кухне, вижу его через французские двери, чувствую его недовольство мной, и от этого словно начинаю покрываться волдырями. Но неважно. Я должна знать.

– Она вернулась, – отвечает он.

Мое дыхание учащается.

– Вернулась? Кто вернулся?

– Оливия.

5

Кейтлин Арден

Я в спешке натягиваю первую попавшуюся одежду и даже не слышу, как сзади подходит Оскар. И подпрыгиваю от неожиданности, наконец заметив его краем глаза.

– Боже, Оскар. Предупреждай, когда входишь. Боже, – я набрасываюсь на него, хотя он не виноват. Но я напряжена, словно под электрическим током, и любой, кто подойдет слишком близко, получит резкий удар.

– Я так и сделал, – мягко отвечает он. – Я позвал тебя по имени.

Я сглатываю комок, но в горле всё равно перехватывает. Оскар принес чашку чая с цветочным ароматом: наверное, надеется, что это меня успокоит. Я беру ее из вежливости, хотя на чай нет времени, и направляюсь к двери мимо Оскара, когда он спрашивает:

– Уверена, что мне стоит ехать?

– Что? – Я поворачиваюсь так резко, что чай расплескивается на пол.

– Не хочу навязываться, – поясняет Оскар.

Это одна из черт, которые мне в нем нравятся: он вежливый и вдумчивый. Но, даже если бы родители запретили Оскару приезжать, мне нужно, чтобы он был рядом. При мысли, что мне придется оказаться наедине со всеми, внутри что-то царапается, как камешки в стиральной машине.

– Конечно, тебе нужно поехать. – Я ставлю чашку и подхожу к нему. – Ты ведь не случайный прохожий.

– Прости? – Он впивается в меня взглядом.

Я моргаю, смущенная его реакцией:

– Я имею в виду, что ты мой жених. – При этих словах он немного расслабляется. – Ты член семьи, а не какой-то прохожий с улицы.

Он согласно кивает, но по его хмурому взгляду я понимаю: ему не хочется ехать.

– Я просто не хочу мешать. Это Майлз и Клара хотят, чтобы я был там, или…

– Это я хочу, чтобы ты был там. Ты нужен мне.

Оскар отводит глаза, и на секунду я правда думаю, что он откажется. Но он кивает, и напряжение немного спадает.

– Я буду.

Он обнимает меня и целует в макушку:

– Прости, сам не знаю, что на меня нашло. Конечно, я поеду.

Стоунмилл всего в получасе езды от Фрома [9], но путь до родительского дома мучительно медленный. Я в нетерпении дергаю коленкой, мне требуется вся сила воли, чтобы не накричать на Оскара, не приказать ехать быстрее.

Бросаю взгляд на телефон. Еще нет и семи утра, но начинаются школьные каникулы, и мы оказываемся в ловушке среди потока машин. Их багажники забиты чемоданами и досками для серфинга.

Пока мы приближаемся, меня распирают эмоции: страх, тревога, радость, жгучее нетерпение… Тошнит, грудь болезненно сжимается. Легкие словно стянуты веревками с привязанными к ним камнями, и при каждом вдохе камни давят, веревки натягиваются и выпускают весь воздух. Тогда, как советовал мой прежний психотерапевт, я начинаю перечислять цвета, которые вижу, сосредоточившись на них, а не на чувствах, давящих со всех сторон.

Мы подъезжаем к Блоссом-Хилл-хаузу. Взгляд сначала притягивает цветущая вишня возле дома моего детства, потом стены из кремового известняка. Странно, что нет полиции. Первые несколько недель после похищения Оливии перед родительским домом стеной стояли журналисты. Мы подходим к темно-синей двери с молоточком в виде золотой пчелки. Сердце болезненно колотится о ребра. Дверь открывает папа. Он сразу начинает говорить, я вижу, как сверкают его белые зубы, но не могу уловить смысл слов: они кружатся вокруг, как падающие лепестки. Рассматриваю его темно-синюю пижаму. Седеющие волосы кофейно-коричневого оттенка. Глаза цвета морской волны. Отец отступает в сторону, и, если бы не подталкивающее твердое и теплое прикосновение ладони Оскара к моей талии, я так бы и осталась стоять на пороге как вкопанная. Меня ведут в гостиную. Я сажусь и тереблю туго пришитые пуговицы на горчичной обивке «честерфилда» [10] – это успокаивает. Я жду. Колено Оскара прижимается к моему. Он что-то шепчет на ухо, тихо и успокаивающе. Я сосредоточиваюсь на кувшине охряного цвета на серванте из слоновой кости.

В дверях возникает молочно-белое лицо матери с округлившимися водянисто-серыми глазами, светлорыжие пряди выбиваются из конского хвоста. Она отходит в сторону, чтобы пропавшая сестра предстала передо мной во всем золотистом сиянии.

Передо мной стройная женщина. На ней рубашка оверсайз в красно-синюю клетку – слишком широкая в плечах и талии – поверх черных легинсов. Растрепанные светлые волосы до пояса собраны в узел. Я узнаю ее, как припоминаешь члена семьи, которого видишь только на свадьбах и похоронах: смутно и вместе с тем отчетливо. Я вижу в этой женщине черты той девочки, которую любила. В ее лице в форме сердца и в луке Купидона [11]. В высоких скулах и ямочках на щеках. В длинных ресницах и блестящих голубых глазах. И только ее взгляд мне незнаком. Дикий и слишком спокойный. Расчетливый и отсутствующий. Испуганный и нетерпеливый.

Я не могу вспомнить ее голос. Я никогда не хотела забывать его, но воспоминание о нем исчезло, сошло на нет, словно синяк. И я не могу вернуть его к жизни. Я пытаюсь придумать, что бы такое сказать – значительное и глубокомысленное. Но слова теряются, тают на языке сахарной ватой и, так и не успев оформиться, исчезают как сахарная пудра.