Двадцать шестой - Данилова Мария

– Леначка, дарагая, пришла! – выкрикивал Батон с сильным грузинским акцентом и по-деловому закатывал рукава халата. – Ну иди са мной.

А Маше бросал сухо:

– А ты пайди падажди нас – знаешь где.

Маша знала, как же такое забыть. Она выходила на улицу, поворачивала направо, огибала здание магазина и подходила к серой металлической двери под ржавым козырьком. Это был служебный вход – или выход. Тут ей и было положено ждать.

Ждать было скучно, холодно. Злой ветер кусал пальцы, варежки Маша вечно теряла, а у мамы все никак не доходили руки пришить их на резинку. Маша засовывала руки в карманы и переминалась с ноги на ногу, чтобы согреться.

Через некоторое время металлическая дверь со скрипом открывалась, и из зловещей темноты выходила мама, нагруженная сумками. Вид у нее был довольный, цветущий.

Вслед ей доносился голос Батона:

– Давай, Леначка, дарагая, через две нидели жду!

Действительно, мысленно согласилась с папой Маша, этот Миша Батон был пустым местом.

На следующий день папа уехал в институт, хотя была суббота, да еще и праздник, а к маме зашла тетя Нина. Они засели на кухне, пили кофе и курили, хотя мама обещала папе бросить, и Маша действительно давно не видела ее с сигаретой.

Дверь была прикрыта неплотно, Маша подкралась на цыпочках и встала у щели.

– Нин, у него была такая белая водолазка, знаешь, вот так, до подбородка, – сказала мама, мечтательно смотря в окно. Одну ногу она поставила согнутой на стул, так, как вечно норовила сделать Маша, но мама ей запрещала, говорила, что за столом неприлично, а теперь вот сидела в такой позе сама. – Он в ней похож на Вознесенского.

– Лена, ну ты сама подумай, какой Вознесенский! – схватилась за голову тетя Нина. – У вас у обоих семьи, дети, а теперь скандал на весь институт. Зачем было вообще ему все рассказывать?

– Ну у нас же теперь гласность, свобода слова, – грустно усмехнулась мама. – Семьдесят лет врали, притворялись – хватит, не могу больше.

Мама стряхнула с сигареты пепел, потом затянулась и выпустила изо рта белое облако дыма. На мгновение оно заволокло стоящий на подоконнике кактус, а потом рассеялось.

– А Леша? – упорствовала тетя Нина. – Таких мужчин сейчас вообще не делают. Как ты теперь будешь одна?

Мама пожала плечами, вздохнула.

– Разберусь как-нибудь. Я ни о чем не жалею.

В ту ночь Маша проснулась оттого, что стало холодно и мокро. Она долго не могла понять, что произошло, но потом, пощупав рукой постель, догадалась: описалась.

Мама сначала не придала этому значения – не успел добежать ребенок, с кем не бывает. Но вскоре Маша стала просыпаться мокрой каждую ночь. Первое время мама перестилала белье, а потом стала переносить Машу к себе в сухую кровать, так было быстрее. Папа к тому времени уже спал на раскладушке на кухне.

– Горе ты мое луковое, – сонным голосом говорила мама, прижимая Машу к себе под одеялом.

А может, не Ленин был во всем виноват и не Миша Батон? Может, это из-за нее все произошло, из-за Маши?

Перед Новым годом пошли в цирк. Родители купили Маше сладкой ваты, сфотографировались все вместе с дрессированной обезьянкой в сюртуке, а в антракте папа посадил Машу себе на колени и тихим, запинающимся голосом произнес: «Машенька, я теперь буду жить отдельно, мне так до работы быстрее. А ты будешь приезжать ко мне в гости». Мама сидела молча, теребила программку, уткнувшись взглядом в грязный пол.

Второго отделения Маша почти не запомнила, все было в тумане – канатоходцы, воздушные гимнасты, клоуны. Хотя нет, на клоунов она обратила внимание. Их было двое. Один ездил по манежу на одноколесном велосипеде и все время падал. Второй смеялся над первым, так что слезы струйками вылетали у него из глаз. У Маши тоже текли слезы.

После того, как папа съехал, Маша стала писаться в детском саду во время тихого часа. Обычно во второй половине дня работала Татьяна Сергеевна, и Машу она не ругала, жалела даже, называла мокрушечкой. Но однажды выпала смена Нины Петровны, и, как Маша ни старалась замести следы, воспитательница все же обнаружила в кровати мокрую простыню и вывесила ее сушиться прямо в группе, у всех на глазах.

– Нет, ну вы только полюбуйтесь на Молчанову, – покачала головой Нина Петровна. – Все дети как дети, а эта ссыт.

Маша в долгу не осталась. Она гордо заправила майку в свои мокрые трусики и, посмотрев Нине Петровне прямо в глаза, заявила:

– Никакая вы не Маргарет Тэтчер, если говорите такие слова.

Нина Петровна аж крякнула от такой неслыханной наглости.

– Ты Молчанова? Вот и молчи. Больно умные все пошли…

Марина Юрьевна, участковая из детской поликлиники, поставила диагноз – нейрогенный мочевой пузырь – и велела ложиться в больницу. Обещала устроить в хорошее место, в Институт педиатрии, у нее там работала однокашница из института.

Только бабушка была против. Она звонила по межгороду, кричала в трубку:

– Не отдавай ребенка, ее там залечат. Только хуже сделают.

– Ну не я же это придумала про больницу, мне врач сказала, – оправдывалась мама.

– От нервов у нее это все… Посмотри до чего ты доигралась…

Мама только вздыхала.

– Мам, не начинай…

Так Маша оказалась в урологии.

В палате было шесть коек, расставленных вдоль стен, несколько тумбочек и два окна, завешенных ватными одеялами, чтобы не дуло. На подоконнике стояла маленькая пластиковая елочка, обмотанная потрепанной мишурой, оставшаяся с Нового года.

С дальней кровати поднялась худая девочка в линялой байковой пижамной рубашке, заправленной в колготки. В таких сиротских пижамах здесь ходили приезжие дети – московским одежду родители привозили из дома.

– Тебя как зовут? – спросила девочка.

– Маша.

– Я Юля. А диагноз у тебя какой?

– Не знаю, – пожала плечами Маша. – Но я ненадолго здесь. Меня скоро выпишут.

– Не выпишут, – уверенно возразила Юля. – Так все говорят поначалу, а потом лежат и лежат. Я вот здесь уже два месяца.

Маша замотала головой, словно пытаясь стрясти с себя услышанное.

– Да ты не переживай, тут неплохо, ты привыкнешь. Только Валю, медсестру, не зли.

C Валей они схлестнулись на следующее же утро, как только та появилась в дверном проеме, нависая над миниатюрным Игорем Фёичем, как Фрекен Бок над Малышом.

– А когда меня выпишут? – бодро прокричала Маша.

– Ну дает! – фыркнула Валя. – Тебя только вчера положили!

– Ну разве тебе так плохо у нас? – добродушно отозвался Игорь Фёич. – Чуть-чуть полежишь, и выпишем.

Осмотрев первых двух девочек, чьи кровати были у входа, он подошел к Машиной койке и принялся листать какие-то бумажки своей небольшой, почти женской рукой, на которой поблескивало тонкое обручальное кольцо.

Маша насторожилась.

– Так… анализы у нас не ахти, – вздохнул он. – Давай-ка мы с тобой, Машенька, попробуем одно лекарство. Начнешь его пить и скоро выздоровеешь.

Он ласково похлопал Машу по плечу и повернулся к Вале:

– Валентина Павловна, запишите: тут у нас пять-нок, по две таблетки три раза в день.

Маша не знала, радоваться ей или нет такому повороту вещей, потому что за вчерашний вечер она уже успела наслушаться от Юли про уколы, цистоскопию и другие мучительные процедуры, которые совершались тут над детьми, и по сравнению с ними таблетка выглядела довольно гуманно. Но по тому, как злорадно прищурилась Валя, Маша поняла, что ничего хорошего ей не светит.

Так оно и вышло. Лекарство оказалось страшно горьким. Снаружи таблетка была покрыта сладкой розовой оболочкой, но, когда сладкая часть рассасывалась, во рту все горело. А глотать таблетки Маша не умела – дома мама всегда толкла их ей в ложке.

Маша далась не сразу. Сначала она удирала от Вали по палате, перепрыгивая с кровати на кровать, под лязг металлических пружин и испуганные визги девчонок. Потом, когда Валя все-таки настигла ее и всунула таблетки в рот, Маша со всей мочи выплюнула их на пол, будто пьяный мужик отхаркивается на остановке.