Всегда и везде, где жили евреи, среди них находились люди, которые горячо защищали идею культурного и политического слияния с населением этих стран. Но это только еще больше раззадоривало «титульных». Гитлеровцы не различали между евреями, хранившими традиции, и отступниками. Нюрнбергские законы не оставляли ни малейшей лазейки для будущих жертв. Германофильство немецких евреев не уберегло и даже в известной мере способствовало их уничтожению.
Тщась сбросить обжигающую, как горчичник, шкуру, некоторые шли даже дальше чистопородных жидоедов. В середине 70-х годов в США приобрела шумную известность одна из дюжины действовавших в стране неонацистских групп, гордо называвшая себя Национал-Социалистическая партия Америки. 2–3 десятка ее членов при полном нацистском параде — в коричневых рубашках и черных сапогах устраивали свои сходки в Рокуэлл-холле, в юго-западном пригороде Чикаго, воздавая почести своему фюреру Фрэнсису Джозефу Коллину. Еще в 1965 году, когда Коллин вступил в нацистскую партию Рокуэлла, его партай-геноссен раскопали, что отец Фрэнка — бывший узник Дахау Макс Кон, не пускавший сына на порог дома. В результате, он был изгнан из партии. За происхождение. На этот раз соратники Коллина назначили солидное вознаграждение тому, кто возьмется доказать, что он нееврей. Схожий эпизод присутствует и в биографии самого Гитлера, которому Коллин подражал во всех деталях, вплоть до диковатой прически.
Фрэнсис Коллин (Кон), неонацист с подмоченной репутацией
В 1967 году репортер NYT обнаружил еврея среди нацистских активистов штата и встретился с ним для интервью. Во время беседы нацист предупредил журналиста, что если газета опубликует его разоблачение, он покончит с собой. Интервью было напечатано. Нацист сдержал обещание.
По мере того, как движение за свободный выезд набирало силу, искоренители оттачивали свои копья. Наряду с репрессиями, они отрабатывали методы воздействия на свою целевую аудиторию. Это была «психологическая» война с евреями. (В кавычках потому, что мероприятия и публикации были нацелены исключительно на лобовую дискредитацию противника, а внедрение агентов, вербовка провокаторов, распространение слухов, смертные приговоры, прямые угрозы — все это не имеет отношения ни к пропаганде, ни к психологической войне). Этот террор продолжится и после отъезда всех желающих, в том числе и за границей. С той лишь разницей, что здесь инструментом послужит не только запугивание, но и прорусские сантименты. Возникнут даже методические пособия по разработке русских евреев в эмиграции, но об этом в другой раз.
Что вам сказать? От этих евреев галаха[20] идет кругом!
СОЛО НА БАРАБАНЕ
Режиссер Александр Кравцов однажды сказал, что в Театре зверей царит мхатовская атмосфера. Он усмотрел даже внятную связь в самих учениях — о воспитании актеров по системе К.С. Станиславского и школе гуманной дрессуры В.Л.Дурова.
Только что закончилось представление. Рабочие в авральном порядке сдвигали к заднику разбросанный по сцене реквизит, источавший тошнотворные запахи трески, обезьяньей мочи и вороньего помета, чтобы расчистить место под занавесом для нового шоу. Подобных ему еще не видели эти ветхие стены. Сперва общее собрание хотели вести в музее среди нестареющих, погрязших в пыли и насекомых чучел медведя, муравьеда, лисиц и других питомцев великого гуманиста Владимира Дурова. Анна Владимировна воспротивилась.
Время на репетицию тоже предусмотрено не было. Освободившееся место енота и мартышки на шаткой сцене заняли парторг Владимиров, НКВДэшник с довоенным стажем, и председатель месткома Антонина Ивановна. Когда я втащился в зал, согнувшись пополам под тяжестью словно свинцом набитого портфеля, собравшиеся оживились — сейчас начнется. Молодежь мне весело подмигивала, старики смотрели на меня с любопытством. А билетерша Эсфирь Марковна Бердичевская манифестировала отвращение:
— Вот через таких порядочные евреи и страдают.
Кроме нее, «порядочных» евреев в зале не было. 20-летний Лева Модель, диспетчер мышиной железной дороги, — вне подозрений.
Я выбрал местечко неподалеку от Анны Владимировны и, наконец, оторвал затекшую руку от ненавистного портфеля. Эсфирь Марковна бодро протянула к костру пучок хвороста:
— Посадите его на сцену, чтобы все видели, как выглядят предатели.
Старушка жаждала зрелищ. Наверное, с хлебом и треской все было в порядке. Я понимал, что моя предстоящая проповедь не приведет к гуситским войнам, и в пылу бунтарского азарта согласен был довольствоваться малым — «чашей для мирян» или хотя бы моральной сатисфакцией.
Рябой что-то деловито зашептал Антонине. Ее каменное лицо осталось неподвижным. Только слегка поднялись тяжелые плечи — мне почем знать, мол. Тогда рябой поднялся:
— Товарищи! У нас сегодня только одна повестка дня и вам она хорошо известна. — Он втянул и без того короткую шею, высматривая кого-то в зале. — Я не вижу комсорга — ему место на сцене.
— В отпуске. — Ответили из зала.
— А его заместитель хто?
— Махлис. — Раздался тот же голос. Рядом хихикнули. Я искоса поглядывал на Анну Владимировну. Она пыталась подавить улыбку. Шестым чувством я догадывался, что мы с ней по одну сторону баррикад. Она была из «раньшего времени». О чем она думала, глядя на этот звериный театр? Может, о том же, что и я, — что вдохновенному Владимирову, кажется, предстоит нелегкая задача.
— Махлис, тебе собрание вести, а ты в зале расселся. — Не унимался весельчак. Я встал и демонстративно поклонился:
— Мне никак нельзя. Я сегодня с сольным номером, если наш худрук не против. Старинная русская забава — борьба с евреем. Дрессированный медведь у нас есть. Комиссаров, введи своего мишку.
Рябой крякнул и громко чертыхнулся. Ему тоже не позавидуешь. Сидя день-деньской на проходной и терзаясь мыслями о своем месте в эволюции, он не упускал случая вспомнить о старых добрых временах. Полвойны прослужил в СМЕРШе, на пенсию вышел полковником МВД. На нынешнее поколение смотрел как на сборище изменников и шпионов. Я не раз удостаивался чести служить ему ушами. А сегодня не складывалось. Вдохновение не приходило. На Вышинского рябой не тянул. Его косноязычный пафос навевал сон. Мне было невыразимо скучно. Я и без него знал, что было, что будет, чем сердце успокоится. Мое сердце успокоится, когда этот людоед отведет свою рябую душу, а я получу характеристику — вонючий клочок бумажки, без которой со мной отказываются разговаривать его последыши в ОВИРе — тыловом филиале СМЕРШа.
— К нам поступило заявление от Махлиса. Зачитать? — и не дожидаясь ответа:
— «Прошу выдать мне характеристику, требуемую ОВИРом, для получения визы на выезд для постоянного жительства в Израи́ль».
Владимиров важно закрыл папку.
— Вот такое у нас, товарищи, происшествие. Что будем делать?
Товарищи задумались. Первым сообразил Комиссаров:
— А почему это мы должны что-то решать? Если мы еще и этим будем заниматься, все звери передохнут. К вам поступило, вы и давайте.
Товарищи зашикали — персональное дело тут, а ты о своих медведях.
— Все не так просто, товарищи, — продолжал рябой. — Мы ведь готовились, значить, к этому собранию, звонили в компетентные организации, нам объяснили, что дело это политическое. И я вот хочу, значить, разъяснить тем, кто этого не понимает (здесь Комиссаров удостоился такого взгляда, что мне стало страшно за него больше, чем за себя), — сегодня мы просмотрели в нашей среде сиёниста, который позорит нас и комсомол своим членством, а завтра… — он долго рисовал в воздухе геометрические фигуры, после чего закончил фразу, — а завтра — и того хуже.
