Мысли мои вдруг сделались светлы. Я не только не чувствовала страха, но даже нетерпеливо ждала первой боли, и когда наши друзья собрались в гостиной, то увидели меня веселой и радостной.
В тот вечер за ужином у нас была госпожа Гамелен, одаренная оригинальным, живым умом. Тогда еще молодая, веселая, пылкая, она любила посмеяться и склоняла друзей своих к искренней радости. У нее был редкий дар: необыкновенная естественность в обращении и в словах. Многие подражали ей в этом, потому что она была тогда знаменита в свете, но все подражания оказывались слабы и бледны. В уме ее было много злости, и часто у этой злости, как у кошки, имелись острые длинные когти. Но я думаю, что, как и все кошки, она выставляла их только в тех случаях, когда ей наступали на лапу или на хвост.
Мы веселились весь вечер. Свекровь моя с радостью видела, что я забыла о критической минуте; по своей опытности она знала, что эта минута недалека, и восхищалась тем, что я смеюсь с такою искренностью. Мы сели за стол, и веселость удвоилась за индейкой с трюфелями, пирогом, мадерой и шампанским.
Наконец, настало время вынимать боб. Генерал Сюше сидел подле меня; не помню теперь, кому из нас с ним выпало королевство: с тех пор произошло столько перемен в настоящих королевствах, что простительно забыть об этом. То ли генерал сделался королем и избрал меня королевой, то ли я избрала его королем, но он начал произносить в честь меня приветствие, да так смешно, что я долго хохотала. Потом я встала, чтобы отвечать, со стаканом воды в руке [114], и вдруг вскрикнула и упала на стул, а стакан выпал из моих рук. Боль, какой не знала я прежде, вдруг схватила меня так страшно, так неожиданно и жестоко, что я побледнела, закрыла глаза и готова была умереть. Но нет, румянец тотчас возвратился на мои щеки, я подняла ресницы и увидела Жюно, бледного много больше меня: он еще держал в руке бокал с шампанским, как и все другие, и глядел на меня со страхом. При взгляде на эти лица, еще веселые, но уже встревоженные, я снова почувствовала приступ веселости и опять начала хохотать.
Свекровь моя, которая внимательно следила за мною с самого утра, подошла к моему стулу сзади и сказала потихоньку:
— Дайте мне руку, Лоретта, и пойдемте в вашу комнату.
— Нет, нет! — возражал Габриэль Сюше. — Королева не должна уходить от нас.
И он начал рассказывать такую смешную сказку, что мною опять овладел безумный смех, как прежде от слов брата его. Это продлило мое веселое состояние на несколько секунд, но та же боль, как в первый раз, снова пронзила меня и на этот раз уже с такою силою, что я с судорожным движением схватила генерала за руку и готова была сломать ее.
Свекровь велела сыну увести меня и послать карету за Марше.
— Схватки такие частые, что жена твоя верно родит через час или через два, — прибавила она.
Любопытно было видеть такого человека, как Жюно, в одну из подобных минут. Он вел себя как самый смиренный мещанин с улицы Сен-Жак — велел заложить лошадей, побежал сам в мою комнату, узнал, натоплена ли она, звал слуг, отдавал им пятьдесят приказаний, которых сам не понимал, и возвратился ко мне, уже думая услышать крик своего сына. Но в этом отношении я не очень спешила. Прошло не менее десяти минут, прежде чем я закричала в третий раз. Жюно побледнел, подбежал ко мне, схватил меня и почти стащил со стула.
— Нет, нет! — не переставал говорить Сюше. — Не уходите. Мы должны достойно встретить твоего сына. Вот шампанское, которое умнее всех беарнских бабушек.
— А если это дочь? — возразила я, потому что боль прошла, и я опять могла говорить.
— Это мальчик! — кричал генерал.
— Это мальчик, мальчик! — кричали все вокруг.
— Это дочь! — сказала я нетерпеливо, в нервическом раздражении своем топнула и повторила, рассердившись окончательно: — Это дочь!..
— Хорошо! Об заклад! — сказал генерал.
— И каков же наш заклад? — спросила я Сюше.
— Назначьте сами, — сказали оба брата. — Мы отвечаем пополам.
— Хорошо, вы подарите мне букет роз, если я выиграю. — Не помню сейчас, что я должна была отдать, если б проиграла.
— Прекрасно! — Генерал поцеловал мне руку, и Жюно увлек меня в мою комнату, куда пошли со мною только женщины.
Там произошла новая суматоха. Вокруг меня было одиннадцать женщин, которые все давали советы, как сделать, чтобы я меньше страдала.
— Обнимите вот это, — сказала одна, подводя меня к колоннам моего алькова.
— Нет, нет! — кричала другая. — Ей не нужно двигаться: это может причинить боль и ребенку, и ей.
— Я тоже так думаю, — сказала моя невестка. — Я часто видела ужасные происшествия в этих обстоятельствах. Вообразите, что однажды…
— Молчать! — резко прервала ее моя свекровь. — Вы с ума сведете ее вашими рассказами!
— Нет, когда я родила, — возвысила голос еще одна дама, — я…
— Сударыни! — снова заговорила свекровь. — Когда приедет Марше, думаю, он захочет, чтобы его оставили здесь одного.
Когда добрый доктор Марше вошел в мою комнату и увидел, что она набита людьми и загромождена колыбелью, постелью и всеми принадлежностями минуты, он серьезно рассердился. Обратившись к моей свекрови, он потребовал от нее, чтобы через две минуты комната моя была очищена.
— Здесь только вы и вот эта госпожа к месту, — прибавил он, указав на молодую женщину, довольно толстую, со сверкающими глазами, смуглым лицом, детскими руками и ногами и двумя рядами красивых зубов, как из слоновой кости. Она сидела в беретке и хоть не утомляла меня тысячью предписаний, как родить первое дитя без боли, однако ж черные глаза ее следили за мной с явным участием.
— В самом деле, господин Марше, вы хорошо сделаете, если вышлете всех нас, — сказала она. — Я думаю, что мы только собьем с толку бедную Лоретту. Она должна была бы сделать, как одна моя знакомая молодая дама, которая недавно, во время первых родов своих, завернулась спокойно в шаль и пошла к дверям, говоря: «Нет, это уж слишком больно: пусть рожает, кто хочет».
Она дружески поцеловала меня и ушла, советуя мне быть смелой.
Ночь прошла ужасно: роды, хоть и естественные, оказались чрезвычайно трудны. К утру я затихла на полчаса, и это привело всех в страшное беспокойство. Говорили даже, что надобно пожертвовать ребенком, чтобы спасти мою жизнь.
Жюно впал в отчаяние. Мои крики раздирали душу его во всю эту продолжительную ночь страдания. Генерал Лаллеман, тогда бывший его адъютантом, всю ночь провел с ним. Жюно кидался иногда на матрас, положенный на его походную постель в гостиной; но как скоро мои пронзительные крики доходили до него, он вставал и шел к дверям спальни, отделенной от гостиной тремя большими комнатами. Я сказала решительно, что не хочу видеть его прежде, нежели все будет кончено. В эти часы Лаллеман стал его другом и утешителем, всячески успокаивая, потому что совершенно владел собой, между тем как Жюно вовсе потерял голову.
В десять часов утра Марше, сам утомленный, велел позвать Жюно в ближнюю комнату и стал говорить с ним откровенно. Он не скрыл от него, в какой я опасности, но прибавил, что уверен: со мною ничего страшного уже не случится.
Жюно схватил его, и почти оторвал от земли со словами:
— Делайте все, что только может спасти жизнь моей жены; все, слышите ли, друг мой? Вы можете действовать, не боясь от меня никакого упрека.
— Я вас и не спрашиваю об этом, генерал! — отвечал строго Марше. — Вы, наверное, не поняли меня. Жизнь госпожи Жюно в руках моих — как в руках отца.
— Ах, спасите, спасите ее! — лишь повторял Жюно, сжимая руку почтенного акушера.
Когда Марше возвратился в мою комнату, я, как ни была угнетена страданием, тотчас поняла, что он видел моего мужа и говорил с ним. Я подозвала его и просила, чтобы он позволил Жюно прийти ко мне. Меня удивила снисходительность доктора. Но после я узнала, что в ту минуту онемения во мне всячески старались возбудить активность и на протяжении нескольких часов для спасения жизни моей отваживались на все. Но большой перевес все еще оставался на стороне смерти.
