Наутро, едва начался день, я разбудила Жюно, чтобы в комнату могли войти и удовлетворить мою прихоть. Он сам взялся за дело: разрезал плод на тоненькие ломтики, положил их на прелестное фарфоровое блюдечко, обсыпал лучшим мелким сахаром и поставил передо мной. Потом сел в ногах моей постели, желая насладиться радостью своей жены, потому что это была точно радость.
— Ну, что ж ты не ешь? — наконец спросил он меня.
Я глядела на него с выражением, вероятно, довольно смешным, потому что мне хотелось одновременно смеяться и плакать.
— Не знаю, — ответила я и оттолкнула блюдечко. — Я не могу съесть ни кусочка…
Жюно глядел на меня с изумлением и, конечно, удивлялся еще больше, нежели мать моя, когда я сказала ей, что у меня нет никакой прихоти. Потом он повторил, добавив еще ораторского красноречия, которое я тут пропускаю:
— Как?.. Ты не можешь есть ананас?.. Но посмотри на него, Лора!.. Это же прелесть!
Он поднес к самому носу моему несносную тарелку, и это оказалось ясным доказательством того, что я не могу съесть ни кусочка. Потребовалось не только унести его, но открыть окна и проветрить комнату, чтобы истребить даже малейший остаток запаха, который в одну секунду сделался мне противен. Всего страннее, что с тех пор я никогда не могла есть ананаса без некоторого принуждения. С удовольствием ем мороженое и пастилу из ананаса, но сам плод…
Из тысячи приключений такого рода мое кажется мне одним из самых странных. Я говорила о нем с врачами, но они нашли его вполне естественным, потому что каждый день встречали гораздо больше удивительного. Непонятно, как в одну минуту, в одну секунду, предмет, которого желали вы и добивались с такой страстью, не только перестает нравиться и возбуждать желание, но становится противен и почти отвратителен. Об этом можно было бы написать прекрасную книгу, страниц в триста. Увы, такова история многого в нашей жизни! Тысячу раз говорили, что за пресыщением следует отвращение; но чтобы отвращение предшествовало пресыщению, это мы видим не часто.
Я была уже на последних месяцах своей беременности. Госпожа Бонапарт показывала себя превосходною наперсницей для всех молодых женщин, бывших в моем состоянии, и осведомлялась с чрезвычайною заботливостью обо всем, что нас беспокоило или волновало. Такими-то поступками завоевывала она привязанность, потому что в этом случае доброта ее была безотчетной: это видели все. Узнав о приключении с ананасом, она сказала мне:
— У вас будет дочь.
В подтверждение слов своих она вызвалась гадать мне на картах. Я знала о глупости этих несчастных гаданий, но не смела отказать и, несмотря на все свое неверие, вынуждена была сесть к карточному столу, снимать карты правой и левой рукой, называть дни, часы, месяцы. Словом, случилось настоящее гадание. Известно, что императрица Жозефина была в этом отношении крайне суеверна; после я была свидетельницею происшествий и опишу их в главах о 1808 и 1809 годах: они в самом деле необыкновенны. В этот день она заставила меня просидеть подле стола целый час и наконец опять объявила, что у меня будет дочь.
— Или сын! — сказал Первый консул, который вошел в эту минуту и всегда смеялся над картами Жозефины. — Разумеется, у госпожи Жюно будет или сын, или дочь. Я на твоем месте, Жозефина, не стал бы такими решительными заявлениями рисковать славой гадальщицы.
— У нее будет дочь! — повторила госпожа Бонапарт. — Хочешь биться со мной об заклад?
— Я никогда не бьюсь об заклад, — заметил Первый консул. — Кто уверен в своем мнении, тот бьется как бесчестный человек; а если дело сомнительно, то это так же глупо, как проигрывать деньги в карты.
— Бейся об заклад на конфеты.
— А ты что отдашь мне?
— Я вышью тебе ковер под ноги, к письменному столу.
— Прекрасно! По крайней мере это годится хоть на что-нибудь. Хорошо. Я держу заклад, что госпожа Жюно родит мальчика. Так что прошу, — сказал он, обернувшись ко мне, — не заставляйте меня проиграть! — И он засмеялся, весело глядя на меня. — Но если у вас родятся и сын и дочь, что будет тогда с нашим закладом?
В самом деле, это казалось вероятным, потому что живот у меня был огромный.
— Знаете, генерал, что надобно сделать тогда? Отдать мне оба заклада.
Эта мысль — родить мальчика и девочку — показалась всем так смешна, что все и даже сама я расхохотались. Впрочем, мне совсем не казалось забавным вдруг иметь вокруг себя целое семейство. Да еще в моем юном возрасте.
Тогда был Новый год. Моя гостиная наполнилась множеством драгоценных безделиц, которые, повинуясь обычаю, непременно дарят женщине все, кто часто бывает у нее. Я сидела, окруженная ими, точно в магазине Дюнкирхена, и по-детски удивлялась (потому что в самом деле была еще дитя) всем этим блестящим и бесполезным вещицам. Число их увеличили подарки двух друзей, которые изъявляли желания искренние, а не подсказанные только обычаем. Этими друзьями были генерал Сюше и брат его.
Помню, я говорила тогда с ними о праздничных церемониях, и мы согласились, что для всех равно выгодны были эти празднества в том виде, как устраивали их наши отцы. Дни Святок, Нового года, Рождества, день рождения или именины главы семейства превосходно поддерживали согласие, потому что все члены семейства собирались вместе в такие дни. Если семейство было сколько-нибудь многочисленно и в год случалось давать десять или двенадцать обедов, то вот двенадцать случаев встретиться с теми, кого оскорбили вы или кто оскорбил вас. Если между вами существовала только холодность, она исчезала и заменялась искренним приемом. Часто даже многие легкие раздоры, которые со временем превратились бы в решительную ссору, останавливались ради того, чтобы не омрачать именин бабушки или деда.
Оба брата понимали мысль мою тем живее, что жили в совершенном согласии. Генерал был самым нежным другом своего брата Габриэля, а тот платил ему самой глубокой привязанностью и гордился им.
— Да, — сказал генерал, — надобно сыграть в короля и королеву [112]. Нынче третье января…
— В короля! В короля! — прибавила моя свекровь, которая никогда не молчала, если надобно было поддержать веселое намерение.
— Хорошо! Станем играть в короля! — сказал Жюно. — Послушайте, друзья мои: послезавтра приглашаю вас к себе на ужин, есть индейку с трюфелями.
— Согласен! — воскликнул генерал Сюше.
— Итак, послезавтра индейка с трюфелями, пирог, боб и много смеху.
Я с часу на час ожидала минуты разрешения. Уже несколько дней движения ребенка сделались не так часты, но зато сильнее и показывали, что вскоре он выйдет из своей темницы. Эта минута ужасала меня, и никакие разуверения матери и свекрови не помогали. Я была молода, готовилась к первым родам, и потому совсем не удивительно, что я боялась. Четвертого января ночью у нас случилась тревога, и свекровь моя, которая не раздевалась перед сном уже несколько дней, прибежала ко мне. Но минута еще не наступила. Послали за доктором Марше, он явился и сказал, что надобно ожидать и дальше, но не более суток или двух. Предписав мне спокойствие и сон, он ушел.
Я заснула. Большую часть следующего дня я была задумчива, исполнила все обязанности религии, написала письмо матери, потому что она запретила мне ездить в карете, а я не могла и думать, чтобы в гололедицу, в дурную погоду, совершить дальнее путешествие к ней пешком, не подвергая себя опасности [113]. Затем я начала устраивать колыбель и все необходимое для ребенка; это занятие еще не было окончено, как моя печаль, опасения и страх прошли совершенно. В этом маленьком чепчике с голубыми лентами и в этой рубашке я явственно представляла себе небольшую розово-белую головку и пухленькие ручки. Жюно пришел ко мне, когда я, облокотившись на колыбель, пребывала в каком-то восторженном состоянии. Он всегда понимал меня сразу; когда я сказала ему, от чего пришла в такое умиление, он поцеловал меня с нежностью, и я очень гордилась этим: ведь я готовилась быть матерью его ребенка!..
