В описываемое мной время в Париже жил некто аббат Боссю (кажется, так звали его). Он экзаменовал молодых людей, желавших поступить в Политехническую школу, и хотя был не один, но его мнение много значило. Это был человек чрезвычайно ученый и строгий.
Политехническая школа, учрежденная декретом Конвента 21 марта 1795 года сначала как Центральная школа государственных работ, была вскоре закрыта чудовищным правительством, угнетавшим нас несколько страшных лет, и восстановлена в 1799 году Первым консулом в самом начале его власти. Такой ум не мог не осознавать великой пользы этого великолепного заведения. Во второй год республики все ученые Франции объединились и дали нашим храбрым солдатам железо в штыках и саблях, селитру в порохе и медь в пушках. Все это было произведено в столь короткое время, что и воображение не постигло бы этого. Теперь науки опять соединились, чтобы обучить людей для всех родов военной службы и для всех мирных поприщ. Математические науки, включая механику, геометрию и проч., химия и общая физика — вот что в первую очередь преподавали в Политехнической школе. В ту прекрасную эпоху самые знаменитые имена в области знания предводительствовали целым батальоном молодых людей, которые стремились достичь степени познаний своих учителей. Слава знаменитым основателям этой прекрасной школы, этого удивительного заведения, которому теперь подражают наши соседи! Слава Монжу, Бертолле, Вокелену, Фуркруа, Шапталю, Лагранжу — этим почтенным ученым, работавшим в Политехнической школе, откуда столько отличных людей попало в морскую и сухопутную артиллерию, столько вышло гражданских и военных инженеров, сухопутных и морских строителей, инженеров-географов, горных чиновников и множество других специалистов. Теперь наука сбросила с себя таинственный покров, который прежде накидывала на себя и оставалась под ним уделом немногих избранных. Ныне наука сделалась достоянием всякого, кто хочет учиться, и единственным препятствием для просвещения остаются только сами люди, недостойные его.
Так вот однажды Первый консул собрался ехать на охоту. Дежурный адъютант, проходя через двор Мальмезона, встретил молодого человека приятной наружности, благородного видом, хорошо одетого и выдающего во всем человека из хорошей семьи. Он стоял, прислонившись к одной из двух огромных караулен, находившихся при входе, и глядел на дворец с печальным, беспокойным видом, как будто ища, к кому можно обратиться. Дежурный адъютант — если не ошибаюсь, господин Лакюэ — подошел к нему и с обыкновенной своей вежливостью спросил, не нужно ли ему что-нибудь. Молодой человек тотчас вышел из глубокой своей мечтательности и, не глядя на того, кто обратился к нему, сказал:
— Ах, милостивый государь! Меня все уверяют, что я желаю невозможного. А я умру, если не добьюсь этого: я хочу видеть Первого консула. Я думал было войти внутрь, но у ворот дворца меня грубо оттолкнули и стали спрашивать, назначено ли мне свидание… Свидание!.. Если б так!.. Мне кажется, свидание с самой милой любовницей не заставило бы мое сердце биться так сильно, как мысль, что я могу увидеться с генералом Бонапартом… Я должен говорить с ним.
По-прежнему не глядя на господина Лакюэ, молодой человек смотрел на дворец, и в больших черных глазах его блестели слезы. Всем, кто знал Лакюэ, известно, как привлекало его все необыкновенное. Этот молодой человек с оживленным лицом, огненным взглядом, и голосом, трепещущим от душевного волнения, тотчас внушил ему участие. Он нашел что-то романтическое в этой встрече и спросил его:
— Но что же угодно вам от Первого консула? Я мог бы передать ему вашу просьбу, если она благоразумна. Я его дежурный адъютант.
— Вы! — воскликнул молодой человек. Он кинулся к Лакюэ, схватил протянутую к нему руку и пылко сжал ее. — Вы дежурный адъютант Первого консула?.. О, если б вы знали, какое одолжение вы можете сделать мне… Проведите меня к нему.
— Но что хотите вы от него?
— Я должен говорить с ним… — И он прибавил уже тише: — Это тайна.
Лакюэ молча глядел на молодого просителя. «Этот юноша не опасен», — подумал он, взял его под руку и ввел во внутренний двор. Пока они переходили двор, туда въехал Дюрок, который только что вернулся из Парижа; Жюно был с ним. Оба они ехали верхом, но остановились и спрыгнули с лошадей, чтобы поздороваться со своим товарищем. Лакюэ рассказал им о своей встрече.
— Как! — тотчас сказали ему Жюно и Дюрок. — Ты хочешь ввести этого молодого человека, не зная даже его имени?
Жюно подошел к посетителю и сказал ему, что Первый консул, конечно, вполне доступен, но надобно знать, для чего его хотят видеть, и что, наконец, невозможно докладывать о просителе, не зная его имени.
Молодой человек покраснел.
— Это правда, генерал, — отвечал он, кланяясь почтительно, но с непринужденностью человека из хорошего общества. И называя себя [109], прибавил: — Отец мой живет в деревне. Он имеет довольно обширные познания, так что не почитал нужным отдавать меня в училище слушать курсы, в которых сам мог быть моим наставником. Он дал такое направление моему учению, чтобы я мог поступить в Политехническую школу: это единственное его и мое желание. Посудите же о его и особенно о моем горе: когда мы явились к господину аббату Боссю, который должен был решить, достоин ли я поступления, он отказался экзаменовать меня, узнав, что только отец был моим учителем и я не слушал лекций ни одного профессора. «Но какая вам надобность, если я знаю то, что до́лжно знать?» — спрашивал я. Однако он остался неумолим и не захотел задать мне ни одного вопроса.
— Но, — возразил Дюрок с обыкновенной своей учтивостью, — что же может сделать для вас тут Первый консул? Это правило для всех, кто желает поступить в школу. Чего хотите вы от него?
— Чтобы он проэкзаменовал меня, — ответил молодой человек с выражением самого милого простодушия. — Я уверен, что когда он станет спрашивать меня, то увидит, что я достоин поступления в Политехническую школу, чтоб стать потом офицером, способным выполнить все великие его намерения.
Трое товарищей с улыбкой поглядели друг на друга и решили, что этот молодой человек, с таким пылким настроением и огненным взглядом, будет приятен Первому консулу; и Дюрок пошел к нему.
Наполеон, выслушав его, начал улыбаться тихой, светлой улыбкой, какая появлялась на лице его в приятные минуты.
— Так этот молодой безумец хочет, чтобы я экзаменовал его? Но как эта мысль пришла к нему в голову?.. — Он потер подбородок, все еще улыбаясь. — Каких лет он?
— Не знаю, генерал, но, кажется, лет семнадцать или восемнадцать.
— Введи его.
Дюрок ввел молодого просителя, лицо которого выражало полный восторг, а взгляд был устремлен на Первого консула, буквально пожирая его. Казалось, жизнь его зависела от первого же слова великого человека. Я уже не раз замечала здесь, что лицо императора становилось непостижимо прекрасно, когда он хотел нравиться. В такие минуты он был бесконечно пленителен.
— Ну, молодой человек! — сказал он, подходя с благосклонной улыбкой к молодому энтузиасту. — Вы хотите, чтобы я сам экзаменовал вас?
Бедный юноша трепетал от радости и не мог отвечать. Он глядел на Первого консула, не говоря ни слова. Наполеон не любил ни бесстыдной смелости, ни боязливой робости; но он видел перед собой юношу, который молчал потому только, что душа его говорила слишком громко. Первый консул понял это.
— Ободритесь, друг мой: вы так встревожены, что не можете отвечать мне теперь. Я займусь другими делами, а потом обратимся и к вашему.
— Видишь этого молодого человека? — обратился Первый консул к Жюно, которого отвел перед тем в углубление окна. — Если б у меня была тысяча таких, как он, завоевание мира сделалось бы только легкой прогулкой…
Говоря это, он вновь повернулся и теперь вглядывался в молодого человека, который был погружен в свои мысли и, вероятно, перебирал в голове все, о чем могли спросить его.
