— Даешь ли ты мне честное слово, что теща твоя не участвовала в этом нисколько?..
— Моя теща? — вскричал Жюно. — Моя теща!.. — И он рассказал Первому консулу, как она сожгла присланные бумаги… Наполеон выслушал его внимательно и вдруг начал быстро ходить по кабинету; лицо его приняло грозное выражение. Жюно не понимал, что это значит.
— Если бы взгляды госпожи Пермон не были известны, — сказал Бонапарт, — ей не прислали бы таких бумаг… Присылают ли их госпоже Геэнек или теще какого-нибудь другого моего генерала?.. Разве только госпоже Гюло… О, у этой, верно, будет пятьсот таких памфлетов… Госпожа Пермон не любит меня… Это знают, и вот причина… Люди, которые за свои мнения сидели в Тампле до возвращения моего из Египта, это ее друзья!.. Она ездила видеться с ними… И ты, дурачина, также дружишь с ними, с моими врагами.
Жюно глядел на Первого консула с изумленным видом. Он видится и дружит с врагами своего генерала?! Он думал, что ослышался.
— О ком, однако, говорите вы, генерал? — спросил он наконец.
— О ком? Да хоть бы о господине д’Орсе…которого все называют прелестным д’Орсе… Фуше говорил мне как-то, что это человек опасный.
Жюно горько усмехнулся:
— Генерал! Вы произнесли сейчас имя, которое показывает мне, по чьей милости слышу я от вас такие слова. Я знаю, как отблагодарить этого человека. Прежде всего скажу вам, что Фуше солгал, назвав Альберта д’Орсе человеком опасным и заговорщиком. Это самое честное и самое доброе, самое благородное создание, и если, возвращаясь во Францию, он дал слово быть верным правительству, то он сдержит его. Я думаю также, генерал, — прибавил Жюно изменившимся голосом, — что раз Фуше назвал его моим другом, то вы должны были бы почитать его достойным вашего уважения во всем, что относится к чести, потому что никогда не был я другом людей иного рода. Но особенно, генерал, вы никогда не должны были верить, чтобы ваш враг стал моим другом!
Жюно положил руку на лоб, который был покрыт холодным потом. Наполеон знал Жюно очень хорошо и понял, как тот страдает. Он подошел к нему, взял его руку и пожал ее дружески. Жюно задыхался.
— Полно!.. Ты ребенок… Посмотрим… Молчи же… Что за черт!.. Я говорю не о тебе, самом верном друге моем… Разве ты не доказал мне этого, когда я был в цепях? Разве не хотел ты идти со мной в тюрьму?..
— Я пошел бы за вами на эшафот! — вскричал Жюно, ударив кулаком по столу так, что с него чуть не слетело все. Наполеон засмеялся.
— Ну же, ты видишь, что я не могу сказать тебе ни слова. — Он потянул друга за ухо, за волосы и за нос. Жюно поморщился. — Ах, тебе больно! — сказал Наполеон, придвинувшись к нему еще ближе и положив свою маленькую белую руку на русые волосы Жюно. Он ласкал его, как будто хотел утешить ребенка, который ушибся. — Жюно, — сказал он наконец, глядя на него с невыразимой улыбкой, — помнишь ли ты, как однажды в Милане, во дворце Сербеллони, ты был ранен вот сюда? — Он погладил глубокий след. — Я схватил тебя за волосы, и рука моя вся оказалась в крови. — Первый консул побледнел при воспоминании об этом [106]. — Да! — продолжал он, делая движение, чтоб унять трепет. — Да, признаюсь, в ту минуту я почувствовал, что в нас есть слабость, нераздельная с человеческой природой, и в женщинах является она, только больше развитая, более нежная… Я понял в тот день, что можно упасть в обморок… Я не забыл этого времени, мой друг… С тех пор имя Жюно никогда не соединяется в мыслях моих с чем-либо похожим на предательство… У тебя горячая голова… Слишком горячая… Но ты добрый, благородный малый… Ты… Ланн… Мармон… Дюрок… Бертье… Бессьер…
Произнося эти имена, Наполеон нюхал табак и ходил по комнате, иногда делая паузу и улыбаясь при имени, которое напоминало ему верного слугу.
— Мой сын Евгений… Да, вот сердца, любящие меня… Я могу полагаться на них… Лемарруа тоже один из вас. А бедный Рапп! Он хоть недавно при мне, однако так любит меня, что готов драться… Знаешь ли ты, что он иногда бранит меня?
Говоря это, Первый консул взял Жюно под руку и теперь прохаживался, опираясь на него. Подойдя к окну, он положил руку на плечо моего мужа.
— Из всех этих мужчин и даже женщин, которые ходят там, внизу, под окном, — сказал Жюно, улыбаясь, — многие отдали бы годы своей жизни за то, чтоб быть здесь, на моем месте, подле вас, генерал, и чувствовать на плече руку, от которой колеблется мир!.. Но в целом Париже нет сердца, которое было бы так счастливо, как мое в эту минуту.
Наполеон снял свою руку с плеча Жюно и снова поглядел на него с улыбкой.
— Ну, ладно, мой старый друг! — сказал он. — Полно об этом глупом деле, об этих памфлетах… Но послушай, что же я могу думать, когда знаю, что ты видишься с моими врагами?.. Что твоя жена и твоя теща состоят в тесной дружбе со многими людьми, которые ненавидят меня и хотят больше, нежели моего падения — моей смерти… Они вполне доказали это…
— Генерал! Могу ответить вам, что из этих людей, о которых вы говорите, ни один, даже прежде моей женитьбы, никогда не осмеливался сказать при моей жене ни одного слова против вас… Да, моя теща говорит о вас часто, но я не слыхал от нее ни одного оскорбительного для вас слова. Госпожа Пермон так нежно любит вашу мать, всех ваших братьев…
— Да, Люсьена особенно! — прервал его Первый консул с улыбкой, причем довольно грустной. — Люсьен — любимец ее, он для нее чудо! Но ведь госпожа Пермон не республиканка… Как же они ладят друг с другом?
— Мне кажется, теща моя не более двух раз говорила при мне о политике с тех пор, как я стал ее зятем, — отвечал Жюно. — У нее говорят о литературе, занимаются музыкой, рассуждают о тысяче важных пустяков, и, признаюсь, прежнее общество умеет лучше заниматься ими, нежели мы. И сверх того, генерал, если бы вы знали, в каком состоянии госпожа Пермон! Женщина, которая близка к могиле, не может думать о таких ничтожных делах.
Я должна отдать здесь справедливость Наполеону. Когда Жюно заговорил о моей матери, Первый консул был в нескольких шагах от него; но тут он с живостью подошел к нему и схватил за руку:
— Как? Что ты говоришь? Разве госпожа Пермон вновь больна?
— Она умирает, генерал! Все врачи, которых мы призвали к ней, одинаково говорят об этом.
— Надобно послать к ней Корвизара. — Он позвонил. — Сей же час послать к гражданину Корвизару и сказать, что я хочу говорить с ним… — Теперь он прохаживался с встревоженным видом. — Как? Эта женщина, такая свежая и прекрасная… Бедная госпожа Пермон!.. Бедная госпожа Пермон!..
Он кинулся в кресла, закрыл лицо обеими руками и долго не говорил ничего. Потом встал и снова начал очень быстро ходить, что обыкновенно показывало в нем сильное беспокойство.
— Надобно также послать к ней Деженетта… Ивэна… Быть не может, чтобы врачи не нашли средства вылечить женщину, прекрасную и свежую, как роза.
— Генерал! — отвечал Жюно. — Болезнь госпожи Пермон ужасна, против нее нет никаких средств.
Тут он пересказал Первому консулу слова Боделока. Когда Жюно, беспокоясь о жизни своей тещи, просил совета у этого искусного эскулапа, тот отвечал ему: «Кто похвалится, что сумел излечить от такой болезни, тот может сказать, что приставил назад отрубленную голову» [107].
Узнав этот приговор, Наполеон снова казался пораженным; но самые сильные эмоции появлялись у него на лице только проблесками. Он тотчас овладел собой и, когда Жюно прощался с ним, он уже был внешне спокоен. Те, кто ищут обвинение во всем, скажут, что Наполеон и в самом деле был спокоен; я так не думаю. Я видела, как он был привязан к моей матери, как он доказывал это ей, и не могу в этом отношении сомневаться нисколько.
Упомянув сейчас о ране мужа, которая едва не лишила его одного глаза, я вспомнила другое происшествие, относящееся к этому событию.
Жюно выздоравливал по крайней мере шесть недель и, несмотря на все искусство и попечение доктора Ивэна, долго не мог оправиться от последствий ударов, нанесенных ему австрийской саблей. В продолжительные часы, которые проводил он на своем канапе, одетый в большой редингот из белого пике, Жюно казался интересным молодым человеком, потому что и в самом деле был хорош. Единственным недостатком его всегда была излишняя краска, то и дело приливающая к лицу, а потому он сделался еще лучше, когда потерял много крови, так что лицо его стало бледно.
