Не выходя из ванной комнаты, я призвала Марию, прислужницу, которая отдавала мне пакет. Я была в смущении от этой посылки. Как могли избрать меня, молодую ветреную женщину, и вручить мне бумаги, столь обвиняющие для того, кто посылал их, потому что я и муж мой имели прямо противоположное мнение о Первом консуле? Я спросила у Марии, не знает ли она чего-нибудь еще о подателе бумаг.
— Отвечай, только хорошенько подумав, — сказала я, — потому что это дело может быть важно для нас.
Я взялась за дело серьезно и, несмотря на свои восемнадцать лет, вела себя как строгий следователь. Бедная девица побледнела: ясно было, что она не знает больше ничего. Она умоляла меня верить, что не виновата нисколько.
— Я узнаю эту старую обезьяну! — вскричала она. — Узнаю между ста тысяч таких же рож!
Это уже был не почтенный старик и не порядочный человек. Еще узнала я, что он дал ей шесть франков за услуги, и теперь она готова их отдать мне.
Видя, что Мария мучается и страшится, не совершила ли дурного поступка, я убедилась, что она не только не состоит в заговоре с виновниками, но даже и не знает, в чем дело. Я ободрила ее и сказала, что она может идти и оставить себе свои шесть франков, а сама начала одеваться.
Уже уходя, я увидела, что Мария плачет, да так горько, точно потеряла разом отца, мать, брата и любовника. Я велела ей молчать, не сплетничать и никому ничего не рассказывать и села в карету, не забыв увезти с собой все эти гнусные бумажки и даже разодранные клочья обертки.
Кто же так мало знал мои отношения с близкими, мою домашнюю жизнь, что избрал меня, жену генерала Жюно, преданного друга и самого верного слуги Первого консула, для вручения оскорбительных сочинений не только против Наполеона, но и против его сестер? Ведь одна из них была тогда моим искренним, нежно любимым другом [105]. Я приходила в смущение перед этой громадой грубых нелепостей. Сначала даже хотела просить совета у матери, но добрый ангел мой послал меня к Жюно, и я послушалась.
Я нашла мужа готовым ехать в Тюильри для получения распоряжений, что случалось каждый день, когда Наполеон был в Париже. Я немедленно рассказала ему о своем приключении. Он, казалось, удивился еще больше меня, потому что имел в свете опыт: у него немедленно возникли подозрения.
— Но для чего этот пакет отнесли в ванную? — спросила я. — Тут, верно, ошибка!
— Наоборот! Именно это обстоятельство доказывает, что тут нет ошибки. Человек, который взялся доставить эти бумаги, явно не хотел встречаться с тобой лицом к лицу. Там он не оставил никакого следа; здесь совсем иное дело: он мог встретить меня самого выходящим из дома. По той же причине он не был у твоей матери.
Я была готова заплакать.
— Но для чего избрали меня?.. Для чего такое предпочтение?.. Как все это досадно!.. Первый консул уверяет, что наши гостиные, моя и моей матери, наполнены его врагами… Какой поднялся бы шум, если б он узнал, что передо мной теперь лежат полсотни пасквилей!.. Мне кажется, я уже слышу, как он говорит, что знали, кому отослать их, или что они, верно, идут от моей матери!
Жюно поцеловал меня и отправился в Тюильри, взяв с собой все бумаги из пакета. Получив все распоряжения, он прямо попросил у Первого консула несколько минут внимания и рассказал о происшедшем. Первое слово Бонапарта, как я и предвидела, было обвинение против меня и моей матери.
— Не может быть, — сказал он Жюно, — чтобы эти бумаги послали твоей жене, не зная наверняка, что она примет их хорошо, хотя бы для того чтобы позабавить свою мать.
Жюно не отвечал ничего: он знал, как был предубежден, или, лучше сказать, как заблуждался Наполеон во мнении о моей матери. Он хотел доказать ему, что ни она, ни я тут не виноваты, но сначала надо было выяснить все обстоятельства.
Мой муж имел ум быстрый и проницательный. Взгляд его всегда с пользой обращался к какому-нибудь делу и прояснял его тотчас. Суждение его всегда оказывалось верно, хотя голова у него была горячая. Он тоже призвал Марию, но допрос ее вновь не пояснил ничего, кроме того обстоятельства, что пакет был адресован лично мне. Тут не могло быть ни ошибки, ни недоразумения.
— Старый господин точно сказал: «Госпоже Жюно», — повторяла Мария.
— Не жене ли твоего брата? — заметила я.
Жюно пожал плечами. Видя, как я страдаю, он решил рассказать все моей матери, чтобы она не бранила меня. Но каково было его удивление, когда она возразила ему:
— Я получила то же самое, что Лоретта.
— Посмотрим… — пробормотал Жюно. — Покажите мне пакет: я сравню обертки.
— Пакет? — сказала моя мать. — Неужели вы думаете, что я сберегла эти грязные мерзости? Конечно, нет!
— А что вы сделали с ними? — спросил Жюно, восхищенный ее словами.
— Я сожгла их. Когда господин Буа-Кресси распечатал пакет и прочел мне некоторые из этих пасквилей, я не хотела больше пачкать ими ни стола, ни дивана моего. Я сказала ему, чтобы он кинул их в огонь; он не решался сначала, потому что ему хотелось прочесть все. Вы знаете: ста газет в день мало для его политической жадности. Но в этих гадких листках не было ничего журналистского, и они полетели в огонь.
Жюно расцеловал руки моей матери со словами:
— Как я люблю вас, милая маменька, за то, что вы так добры.
Мать моя поглядела на него с тихой улыбкой.
— Вы благодарите не за себя, милый друг! — сказала она. — Это за Бонапарта… Но зачем же удивляться, что я истребила оскорбительные для его славы пошлые клеветнические заметки, по крайней мере судя по тому, что я прочитала?.. Неужели вы предполагаете во мне несправедливую ненависть к Бонапарту? Конечно, во мне нет такого восторга к нему, как у вас, но я почитаю его великим и даже добрым. Только собственная польза заставляет его забывать о пользе других или пренебрегать ею… Но для чего не прощу я и этого? Разве это не история человеческого рода?.. Словом, в этом отношении он таков же, как все… Не говорите только мне, что он выше.
Жюно возвратился еще озабоченный, но совершенно счастливый, что может рассказать Первому консулу, как мать моя поступила с этим памфлетом. Он, однако, хотел видеть меня прежде поездки в Тюильри, где надеялся застать Первого консула на половине госпожи Бонапарт, что случалось по вечерам всегда, если ни он, ни она не уезжали в театр. Жюно рассказал мне о втором пакете, и мы согласились, что дело становится все более странным: оно должно было запутаться еще сильнее.
Разговаривая и оспаривая разные предположения, мы не заметили, как прошел вечер, и мужу уже поздно было ехать в Тюильри.
На другой день, кажется, был парад, — это были праздничные дни. Вечером к нам приехал курьер из Марселя, где брат мой служил главным комиссаром полиции. Курьер привез нам письмо и такой же пакет с памфлетами, посланный будто бы мною по поручению нашей матери. Брат мой сразу подумал, что это мистификация, не веря ни одной минуты, чтобы посылка шла от меня. Альберт любил Первого консула искренне и никогда не разделял неприязненных чувств нашей матери, потому что находил их несправедливыми. Но он знал и ее благородное сердце, знал всю возвышенность ее души и был уверен, что не она прислала эти памфлеты.
Едва Жюно прочитал письмо Альберта, как подпрыгнул от радости, думая о своем торжестве.
— Я не засну, если не повидаюсь с Первым консулом, — сказал он мне. — Да теперь и не очень поздно: еще можно просить у него одну минуту на разговор. Все это дело так запутанно! Первый консул должен сам прочитать письмо Альберта.
Я одобрила его намерение, и он тотчас поехал в Тюильри. Было уже одиннадцать часов. Первый консул, утомленный утренним парадом, хотел ложиться спать, но Жюно тотчас провели к нему. Лишь только он вошел, Наполеон заметил, какая у него веселая физиономия. Жюно, не отвечая ему, подал письмо моего брата. Наполеон прочел его быстро, и, видно, оно поразило его, потому что он перечитал его еще раз, потом положил на стол, прошелся несколько раз по комнате, опять взял письмо, пробежал его еще и потер лоб… Вдруг, остановившись перед Жюно, он сказал ему:
