Часто по утрам госпожа Бонапарт с госпожой Леклерк приходили навестить бедного раненого адъютанта. Однажды он отдыхал, когда они сделали ему очередной визит. Жюно, ослабленный не только раной, но и сильным кровопусканием, которое сделали ему в то утро, все же нашел в себе силы принять двух прелестных женщин, потому что если госпожу Бонапарт и нельзя было сравнивать с Полиной Леклерк, она, тем не менее, в то время оставалась очаровательной; и могу сказать даже, что необыкновенная светскость ее обращения, ее пленительная вежливость прекрасно заменяли ей красоту. Будь у нее хорошие зубы, я предпочла бы ее самой красивой даме ее двора. Так что Жюно был счастлив, что подле постели страдальца сидят и развлекают его две прелестнейшие в Милане женщины. Они его буквально оживляли. Они говорили о Бертье, о госпоже Висконти и госпоже Руга, красота которой была свежее красоты госпожи Висконти и справедливо гремела тогда в Милане. Полина только заметила с лукавой полуулыбкою, что у госпожи Руга такие же усы, как у тамбур-мажора [108]. В этой болтовне время проходило приятно, и Жюно сначала был счастливейшим из людей. Но постепенно сердце его ослабевало, зрение помутилось, наконец он побледнел и закрыл глаза. Госпожа Леклерк первая заметила это, подошла к нему и закричала:
— Боже мой, Жюно! Что это с вами?
Жюно еще имел силы протянуть к ней руку, и в ту же секунду белое платье Полетты залила кровь. Бинт на его ране развязался, и кровь брызнула во все стороны. Жюно, уже очень слабый, отключился. Когда он пришел в себя, то еще больше растрогался при виде заботливости двух прекраснейших женщин. Эльзасец Гельд, камердинер, вновь перевязал рану; дамы пробыли у него еще немного и потом уехали.
— Но, — заметила я, когда он рассказал мне об этом, — как же ты не почувствовал, что повязка ослабевает?
— Я очень даже чувствовал, что бинт развязался, — отвечал Жюно, — но мог ли я просить этих дам уйти?
— Нет, но ты мог велеть поправить перевязку.
— Это можно было сделать при них, только когда я был без сознания, а иначе получилось бы неприлично!
Я глядела на Жюно с изумленным видом, потому что только Тристан или Ланселот могли так думать; но вдруг мне пришло на ум одно воспоминание…
— Ах! Да, да! Ну конечно! — сказала я, припомнив весь круг событий, в который входила, между прочим, прогулка по бульварам в 1795 году от Рождества Христова, которую предприняли Бонапарт и капитан Жюно, тогда сумасшедшим образом влюбленный в девицу Полетту Бонапарт. Это объяснило мне все.
Глава XLVII. Предрассудки о Наполеоне
Я рассказывала так долго обо этом происшествии с памфлетами, потому что подробности тут дают представление о том, как мало знали иностранцы внутреннее устройство Франции, и еще меньше — истинное отношение Бонапарта ко всему, что окружало его. Между тем это одна из важнейших тем, по которой судили о нем во многих странах, не давая себе труда узнавать должным образом все, что имело непосредственное отношение, доброе или худое, к такому человеку.
Думаю, недоверчивое предубеждение бывало иногда преувеличенно как в добром, так и в худом. Существенное в жизни Наполеона, саму жизнь его, событие великое и прекрасное до́лжно судить так, как происходило оно в действительности. Это алмаз, не имеющий себе подобного, найденный в рудниках Творца. В нем имелись и свои недостатки. Не надобно закрывать глаза на них, и горе тому, кто хотел бы стереть их, потому что они находятся подле красот несравненных.
Из иностранцев, которых множество жило тогда в Париже и во всей Франции, многие разделяли самые пошлые предрассудки и против Наполеона, и в его пользу. Один верил, что он пьет каждый час по чашке кофе; другой — что он проводит целый день в ванне; третий — что обедает стоя; словом, везде пересказывали сотни таких глупостей, одна другой нелепее. Примечательно, что все вздорные известия шли из Англии. Возвращавшиеся оттуда эмигранты имели о Наполеоне мнение, настолько не похожее на истину, что один из них, знакомый мне, не мог опомниться от удивления, когда наконец увидел его вживую.
Один из таких памфлетов — рукописный и дурно сочиненный — заключал в себе описание сцен, которые якобы непрерывно происходят между Ланном и Первым консулом из-за госпожи Бонапарт. Памфлет был ложный, но любопытно то, что спустя какое-то время одна такая сцена действительно произошла. Это случилось во время происшествия с гвардейской кассой, когда генерал Ланн, не виновный в обвинениях, на него возводимых, и знавший, что госпожа Бонапарт хочет за его счет оправдать истинных виновников, вышел из себя, говоря при ней в кабинете Первого консула. Он увлекся более, нежели прилично было для друга в подобном случае, и сказал Наполеону, что он не должен слушать сплетен женщин, тем более старых, и что гораздо лучше было бы ему взять другую жену, помоложе. Колкие и даже бранные слова произносились тут без пощады. Сцена вышла горячая. Генерал Ланн позволил себе сказать много оскорбительного для госпожи Бонапарт и в самом деле вышел из границ приличия. Но несправедливо утверждать, будто такие сцены происходили и прежде.
То же можно сказать о слове ты. Его, конечно, могли произносить: не спорю об этом, хоть и убеждена в противном; но если это и происходило, то прекратилось тотчас по возвращении из Египта. Я никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь сказал Первому консулу ты. Сам он — другое дело. Ко многим из своих верных товарищей он обращался, употребляя фамильярное ты; с Жюно это продолжалось до последнего года его жизни. Лишь во время Империи перестал Наполеон использовать этот способ выражения дружбы, и то только на публике. В личном кругу он всегда обращался на ты к генералам Ланну, Жюно, Бертье, Дюроку и двум-трем другим. Но повторяю: не верю, чтобы генерал Ланн когда-нибудь сказал ему ты. Могу сказать, что долго, очень долго слышала и видела генерала Ланна и Первого консула в беседах друг с другом, и никогда не происходило ничего, что могло бы дать малейший намек на фамильярность.
Генерал Ланн был очень привязан к Наполеону, но дружба его не простиралась на все, что окружало Первого консула, и в продолжение почти пяти или шести недель перед отъездом Ланна в Лиссабон между ними случались довольно жаркие объяснения о предмете, который после занимал всю Европу, но о котором тогда не думали даже в Париже. Однако я опережаю события, потому что Ланн отправился в Лиссабон в конце 1802 или в начале 1803 года.
Враги всегда изображали Наполеона в ложном свете, так что друзьям и приверженцам (или даже просто любителям истины) приходилось очищать его имя от всякого вздора. Он сам, смеясь, говорил на острове Святой Елены о коже тирана, которая каждый день рвалась в клочья в глазах людей, никогда не знавших его и полагавших найти в нем одного из злых римских цезарей.
Наполеон был странно устроен. Если бы этот удивительный человек остался в частной жизни, он сделался бы прекрасным отцом, самым достойным главою семейства и добрым человеком в истинном значении этого слова. Но к нему явились честолюбие со своею свитой, огромные помыслы, высокие замыслы, и все, что было в нем доброго, нежного, любящего, все это задушила невыносимая тяжесть великого предназначения его. Добрые чувства его были сдержаны, но не истреблены и тем более не заменены злыми. Он с дурной стороны глядел на человеческую природу, но виноват ли он в этом? На этот вопрос всегда отвечают по-разному. Однако, что несомненно, он был справедлив. Может быть, из лиц, окружавших его, теперь не осталось ни одного человека, чьи тяжкие воспоминания могли бы обвинять его так, как мои; но я сказала и повторяю, что невеликодушно было бы не отделять добра от зла и не видеть этого добра без всякого предубеждения. В наше время пристрастие господствует над всеми суждениями; но я, вызывая в памяти минувшие дни, беру из них все, что представляется мне живым и для других. В любом случае, буду говорить лишь то, что знаю и что показывает человека самого удивительного.
