— Он хотел, — сказал мне Жюно, — воздвигнуть памятник Жулковскому… Жюльену… Он хотел поставить у подошвы горы Табор колонну с именами трехсот храбрецов, которыми командовал я под Назаретом. Мы не страшились бы веков, и потомство отыскало бы и нашу славу в пустынях Сирии. Но все погубила Англия!
Упомяну еще здесь, что правительство поручило живописцу Гро написать картину, которая, к сожалению, никогда не была окончена и осталась в виде эскиза. Великолепный портрет герцога Абрантеса работы Гро, находящийся у меня, предназначался как раз для большой картины сражения под Назаретом. Этот портрет, в котором окончена только одна голова, есть образцовое произведение живописи. Сколько раз в сердце моем благодарила я господина Гро! Рука, произведшая это чудо, достойна всегдашнего благословения.
Глава XLV. Улыбка Бонапарта
У всех, кто часто общался с Наполеоном, есть одно общее воспоминание: это светлое лицо его, когда он улыбался и когда знали, что выражает его улыбка. Тогда прекрасные глаза его и несравненный взгляд делались нежны, и если улыбка была пробуждена чувством благородным, то лицо принимало выражение поистине неземное. В такие минуты можно было сказать, что в нем проявляется нечто высшее, недоступное обыкновенным людям.
Помню, раз я видела его в одно из этих быстрых мгновений. Рассказывая о событии, которое привело его в это настроение, он как будто чувствовал удовольствие при каждом слове, и лицо его было тогда достойно изучения. Я говорила об этом моей матери в тот же вечер и не знаю, передала ли в своем рассказе все, что чувствовала часом раньше, только она пришла в волнение. Нелегко было растрогать ее упоминанием имени Первого консула, и потому я считала это чем-то вроде победы.
Теперь я не могла бы передать этого вполне, не прибавив тут чего-нибудь своего. Событие живо передо мной, как и перед каждым французским сердцем. Оно соединяется с другим событием, также близким к славе нашего флота. Но я затрудняюсь их перенести из моего воспоминания на бумагу: таких предметов много, и я думаю, что это случается каждый раз, когда вспоминает душа, а не просто память.
Альхесирасское сражение — первое из этих событий; другое дошло до Первого консула в то же время. Сражение при Альхесирасе не могло не взволновать великую душу его. Удивительный подвиг адмирала Линуа должен был найти отзвук в душе Наполеона: мужество, соединенное с искусством, доставило торжество нашему трехцветному флагу над флагом леопарда.
Адмиральский флот находился в Гибралтарском заливе, перед Альхесирасом. В эскадре имелось два корабля 80-пушечных, один 74-пушечный, и один 40-пушечный фрегат. С ними адмирал разбил англичан, у которых было два корабля с восьмьюдесятью пушками, четыре 74-пушечных, один фрегат с 36 пушками и один [двухмачтовый] люгер. Этот потрясающий подвиг, где вся честь принадлежит Линуа (потому что испанцы пособили ему только несколькими выстрелами из пушек с береговых батарей) доставил истинную радость сердцу Первого консула. За ним последовала другая победа, не менее блестящая, капитана Труда, который командовал одним из французских кораблей этой небольшой эскадры. Он был отделен от своего начальника через несколько дней после Альхесирасского дела и неожиданно встретил сэра Джеймса Сомареса, еще расстроенного сражением и пристыженного своею потерею. С ним было только три семидесятипушечных корабля, но у капитана Труда на корабле Le Formidable оставалось всего восемьдесят пушек. Однако он и не думал уклоняться от битвы: он вступил в сражение и через полтора часа сбил мачты на одном из кораблей Сомареса и принудил оставить корабль победителям.
Знаю об этих событиях не только из верного источника, но еще и из другого, в котором нельзя сомневаться. Одного не могу передать я: выражения лица Наполеона, когда он рассказывал о них, и, если могу так выразиться, благословлял, со слезами на глазах, адмирала Линуа за то, что тот осветил славою наш флаг. Морские победы случались тогда редко, и Первый консул живо чувствовал свое счастье. Я видела это, ведь я видела его, когда он был еще сановником правительства и даже не пожизненным консулом, еще меньше императором…
Адмирал получил единственную награду, от которой тогда билось сердце француза: почетную саблю. Но признательное отечество бесконечно увеличило эту награду похвалами, которое отдает оно еще и теперь тому, кто доставил торжество нашему флагу.
Со времени Люневильского договора Наполеон обратил все свое внимание и все свои мысли на высадку в Англии. Он оставил этот план на время, когда шли переговоры о важных статьях; но с тех пор как почти всеобщее примирение Европы стало неизбежно и Англия казалась единственным препятствием для общего мира, Первый консул гордо сказал, что готов решиться на все и заставить ее начать договариваться с Французской республикой. Именно к этому времени следует отнести начало ненависти между Первым консулом и британским правительством. Говорю правительством, потому что не смешиваю народа с Сент-Джеймским кабинетом. В Англии, может быть, еще больше, нежели где-нибудь, есть благородные сердца, огромные и прекрасные таланты, сильные и смелые умы и пламенные души, которые постигли и чтят гения. Они поняли великого человека, и признание их стоит тысячи похвал. Одно слово лорда Байрона поражает политической смертью того, кого я называть не хочу, и одно слово того же Байрона увеличивает блеск славы Наполеона.
Глава XLVI. Памфлеты
Вот что случилось со мной вскоре после описанных выше событий.
Мода возвращала себе права свои, но медлила во всем, что относилось к домашней жизни. Например, далеко не всякий мог иметь у себя ванную, так что совсем не удивительно было видеть женщин, самых модных, ездивших в бани Тиволи или Вижье. Несмотря на отдаленность, я всегда ездила в бани Тиволи. Они были тогда, как и теперь, лучшим заведением в этом роде. Но к концу первой моей беременности я стала лениться, и так как ближе ко мне находились бани Альберта, то я чаще ездила именно туда.
Однажды я была в своей ванне, когда прислужница позвала мою горничную и вручила ей пакет бумаг. Этот пакет был необыкновенно огромен, и на нем было написано только г-же Жюно-младшей. Не открывая пакета, я позвала прислужницу и спросила, кто отдал ей это? Человек пожилой, в черном костюме, сказала она мне, почтенный и порядочный. Но эти приметы были также неизвестны мне, как приметы какого-нибудь китайца с белой тростью, приехавшего из далекого кантона. Сидя в ванне, я не могла сама раскрыть пакет и потому велела своей горничной распечатать его. Из него тотчас высыпалось множество небольших бумаг величиной с билетный листок, исписанных с обеих сторон мелким, но четким почерком. Это были три различных памфлета, рукописных, и несколько экземпляров роялистской газеты, которая тогда печаталась тайно и не помню под каким заглавием. Особенно отвратителен был один из памфлетов, называвшийся: «Две недели Великого Александра», который в частности, обвинял Первого консула в безумных издержках для своих любовниц и описывал бедную Беллилот с незаслуженной строгостью. Но в то же время тут содержались такие пошлые дурачества, такие нелепости, что можно было прийти в негодование и испытывать лишь отвращение от таких мерзостей.
Первый консул познакомился с памфлетом по возвращении из путешествия в северные области страны. Возгласы любви и признательности, которые еще отзывались в ушах его, составляли совершенную противоположность этому бессильному визгу ненависти. Он, однако, не обратил на него большого внимания и только хотел знать, кто такой Великий Александр? Когда ему сказали, что это Людовик XIV, он рассердился, и очень серьезно.
— Людовик XIV? — воскликнул он. — Боже мой! Неужели эти люди не знают меня, когда сравнивают с ним? С Людовиком XIV?!
Но возвращаюсь к моему изумлению при виде дождя бумаг, вылетевших из огромного пакета, в то время как я сидела в своей ванне. Я не могла сразу прочесть их, а между тем немедленно хотелось узнать, от кого все это пришло, и я выбралась из ванны, не пробыв в ней и четверти часа. Я тотчас начала искать среди этих листков какое-нибудь письмо или извещение, но не находила ничего похожего.
