Глава XLIV. Потеря Египта
В одно прелестное утро летом 1801 года к нам явился Рапп. Он приехал завтракать и привез Жюно приказание ехать в Мальмезон, а мне — приглашение провести там день. Едва выйдя из-за стола, мы отправились. Рапп возвращался в Мальмезон и поехал с нами в одной карете.
Я говорила, что Рапп был прежде всего солдатом и был бесконечно привязан к Первому консулу — так же как Жюно, Дюрок, Ланн, Бессьер, Лемарруа и еще два-три человека из Египетской и Итальянской армий. Бонапарт стал для них тем же, чем для других молодых людей была милая любовница.
По дороге в Мальмезон мы заметили, что Рапп печален, что какая-то одна мысль целиком занимает его. Вглядевшись в лицо друга, Жюно взял его за руку и сказал:
— Рапп! Тут есть что-то… Говори!
Рапп сначала наклонил голову, не отвечая ни слова, и наконец сказал, крепко пожав руку Жюно:
— Не знаю точно, но чувствую, что генерал получил какие-то прискорбные для него известия. Я хорошо его знаю, и если лоб его морщится и взгляд туманится… — Он нахмурил брови, как Наполеон, чем-нибудь встревоженный. — И сверх того, когда с этим печальным видом он отказывается от завтрака, опрокидывает стул, кидает салфетку, прохаживается, спрашивает кофе три раза в час, тогда я уверен, что тут есть какая-то печаль… А таков он был весь вчерашний день, и сегодня утром началось то же самое… Потому-то я и возвращаюсь в Мальмезон, хотя мое дежурство кончилось в полдень… Но я измучился б в Париже.
Жюно взял руку его и пожал ее: у Раппа на глазах были слезы, и он отворачивался, стыдясь своей чувствительности.
— Послушайте!.. — обратилась я ним обоим. — Можно мне сказать? Вы оба точно дети. В самом деле: Первый консул может быть не в духе, и вы думаете, что у него какая-то печаль, и сами печалитесь так, что стыдитесь этого. Мужчины!.. Повторяю вам, вы оба столько же рассудительны, как двое детей! — И я расхохоталась.
Рапп рассердился:
— Может быть, я смешон, потому что выражаю слишком живо свое беспокойство, — сказал этот трогательный человек. — Но я видел, как изменилось лицо нашего генерала. Вот так… — И он опять начал делать гримасы в подражание Первому консулу. — Я знаю, что это не просто дурное расположение: у него какая-то печаль… горе… Вчера утром, после завтрака, до которого он не дотронулся, он спросил верховых лошадей, и мы выехали из парка через ворота Буживаль. С ним были только я да Жарден, и пока оставались мы в виду дворца, генерал ехал шагом. Но за решеткой он так ударил шпорами и пустил свою лошадь, что бедная кинулась вскачь по каменистой дороге, на которой он мог десять раз убить себя. Около леса он остановился. Лошадь его дышала так, что, кажется, не могла идти дальше. Я подъехал к генералу; он был один: Жарден остался далеко позади. По своему обыкновению я беспокоился за него и в этом мрачном, пустынном лесу видел только убийц, которые стерегут и всюду поджидают его. Вообрази, он минуты две оставался один, совсем один!.. Несчастье, которое могло произойти в эти мгновения, так живо представились мне, что сначала я, может быть, немного забылся и прямо сказал Первому консулу, что он ехал как сумасшедший и сам не знал, что делал. «Черт возьми, генерал! — сказал я. — Можно ли так волновать людей, которые вас любят?»
— Как? Ты обратился к нему с такими словами? — улыбаясь, спросил изумленный Жюно.
— Конечно! — отвечал Рапп. — Как не сказать ему этого?.. Меня уже упрекали, что я говорю с Первым консулом слишком откровенно, но я не верю, что его это обижает, он знает, что тут говорит сердце… Когда я говорил ему об этом, он улыбнулся вот так… — Рапп улыбнулся презрительно и скорбно и повел головой совершенно, как Наполеон. Это могут представить себе только те, кто знал его. — После этого он сказал мне: «Полковник Рапп! Я не боюсь опасности. Бывают минуты, когда я даже призываю ее, потому что в иные дни тяжело переносить жизнь». И после этого он опять пустился сумасшедшим галопом. По крайней мере, — прибавил Рапп с довольным видом, — на этот раз мы были если не на ровной земле, то хоть на такой дороге, по которой можно было ехать прямо за генералом. И мы с Жарденом уже не отставали от него. Когда, сделав по крайней мере шесть лье, мы возвратились, лицо Первого консула было гораздо спокойнее.
Жюно оставался в задумчивости. В самом деле, все, что говорил Рапп, ясно показывало огорчение Первого консула. Жюно расспрашивал своего товарища, но тот говорил только о том, что явно выражалось на лице Наполеона; не от Раппа следовало требовать тонкости взгляда, различающего или угадывающего истину по этим простым признакам. Он видел, что Первый консул печален, потому что привязанность давала верность его взгляду, шедшему прямо от сердца. Но о чем печалился он? Угадать это для него было уже слишком трудно.
Когда мы приехали в Мальмезон, Первый консул был в своем кабинете. Он тотчас позвал к себе Жюно, и они оставались там взаперти больше часа. Незадолго до обеда мы увидели, что они прохаживаются по аллее, которая вела к решетке со стороны Жоншера и Буживаля. Жюно был серьезен и, по-видимому, слушал Первого консула с большим вниманием. Иногда видно было, как лицо Наполеона оживлялось и будто блистало каким-то светом. Дойдя до конца аллеи со стороны дворца, он остановился и, как бы желая рисунком пояснить Жюно слова свои, начертил ногой несколько фигур на песке. Помню даже, что, видно, это показалось ему трудно, и он попросил у Жюно шпагу: ею-то, не вынимая из ножен, продолжал он чертить свои стратегические фигуры.
Когда мы пришли в столовую, Первый консул уже сидел за столом, посадил меня подле себя и тотчас начал говорить со мной о настолько посторонних предметах, что стало ясно: единственное его желание было избежать молчания. Я рассматривала его и в самом деле увидела, что он тяготится какой-то глубокой мыслью.
Увы! Предмет ее был слишком важен: мы потеряли Египет! Тщетно Первый консул старался скрывать первые известия, которые дошли до него. Он надеялся еще, что счастливая судьба его восторжествует в судьбе Египта над несчастьем, перенесенным туда генералом Мену… Англичане одержали победу… Экспедиция Аберкромби причинила бы много зла Египту и при начальнике искусном; а с тем, который командовал армией и туземным правительством, она приносила на прибрежье Абукира смерть и погибель.
Возвращаясь в Париж, Жюно был глубоко печален. Он рассказал мне все, что узнал от Первого консула и что вскоре должно было сделаться известно публике, а может быть, уже и известно, потому что торгующее сословие могло получить известия из Англии, всегда стремившейся первой сообщить нам о наших несчастьях. Первый консул показался Жюно столь опечаленным, что он сам страдал, видя горе души, в которой ни одно ощущение не могло быть слабо или умеренно.
— Я уже так давно знаю смелые планы его о Египте! — говорил мне Жюно. — Когда мы, бывало, прохаживались по новым бульварам прекрасными летними вечерами и когда жили в Париже, несчастные и без всякой должности, еще тогда Первый консул говаривал мне о Востоке, о Египте, о горе Ливан и друзах. После эти блестящие сны превратились в реальность, и генерал Бонапарт увидел в себе наконец силы произвести великие дела. Я знаю, — продолжал Жюно, — что это была одна из важнейших идей его жизни. Неизвестно, что ожидает его в будущем; но могу удостоверить, что планом, близким к реализации, было сделать Египет местом, откуда вознеслись бы громы на благосостояние Англии. И когда он сказал мне сегодня: «Жюно!.. Мы потеряли Египет!» — я понял, что генерал жестоко страдает.
Первый консул старался не показывать, до какой степени болезненна рана, нанесенная ему Англией. Только перед человеком, которому он так часто отдавал доверие дружбы, с которым так часто делился своими мечтами, готов он был раскрыть свое уязвленное сердце. Жюно явно страдал, передавая мне все, что было сказано в продолжение двух часов, проведенных им с Первым консулом. В том разговоре Наполеон явил себя не только патриотом, оплакивая незаменимую для благосостояния торговли Франции потерю, но и главнокомандующим армии, другом своих солдат и офицеров. Он грустил, что мы оставляем землю, орошенную кровью стольких тысяч французов, и палящие пески, в которых белеют кости их!..
