Жюно хотел, чтобы уважение и привязанность его к моей матери были доказаны торжественно, и потому похоронные почести, при которых присутствовали не только все друзья и все ее знакомые, но и все, кого мы знали, то есть почти все парижское общество, стали свидетельством чувств его к ней. Когда после я узнала подробности этой церемонии, их горечь была услаждена для меня добротою и чувствительностью Жюно, которые видела я в его поступке. Не пышность этого печального торжества льстила мне: наряду со смертью суетность редко находит себе место, и гербы Комненов, вышитые на погребальном покрывале, напоминали мне только, что одна из ветвей этого дома сходит в могилу!.. Меня глубоко растрогало, что Жюно, хорошо понимая сердце чтимой им маменьки, выдал щедрое пособие тремстам беднейшим жителям Парижа. Они получили вспомоществование и были одеты заново от имени той, которую окружали на похоронной колеснице и в трауре шли проводить ее до последнего жилища… Он знал, чем мог доставить мне хоть малейшее утешение!..
Альберта не было с нами: он жил в Марселе, где, как я уже сказала, Первый консул дал ему место главного комиссара полиции. Шарль Лакруа служил там префектом, а генерал Червони командовал дивизией. Как старинный приятель Червони брат возобновил дружбу с ним в ежедневных сношениях по должности, и эта дружба служила большим пособием в жестоком прискорбии моего бедного брата. Если б я не была еще слаба после родов, то поехала бы к нему. Я знала всю нежность его в отношении к нашей матери и чувствовала, что мое присутствие необходимо для облегчения страшного удара. Повторяю, что только решительная невозможность удержала меня от поездки к нему.
Первый консул очень хорошо проявил себя в этой печальной истории. Ничто, казалось, не напоминало давнего раздора, удалившего его от моей матери. Жюно передал мне от него слова, дружески утешительные, а госпожа Бонапарт оказала нам честь своим посещением. С нею был Люсьен, только что приехавший из Испании. Мне стало дурно, когда я увидела Люсьена: я никак не ожидала его посещения, и, верно, ему очень странен показался мой прием. Не знаю, видел ли он на лице моем измененное выражение, вызванное воспоминаниями при взгляде на него; но он избавил меня от большой горести, какую причинил бы, заговорив о ране, еще свежей. Увы! Он знал, как любила его мать моя! Да, она любила его почти как Альберта, наслаждалась его успехами, страдала из-за его неудач. Отъезд его в Испанию чрезвычайно огорчил ее, и я помню, что, несмотря на свои страдания, она заставляла Жюно рассказывать все, что делал хорошего в Мадриде молодой посланник.
Жюно был небеспристрастен к Люсьену, как и все горячие приверженцы Первого консула. Но во имя справедливости я должна сказать, что никогда не слышала от Люсьена ни одного неприязненного слова против брата его, между тем как у Первого консула часто вырывались слова, оскорбительные для Люсьена.
От нас уехала госпожа Леклерк: брат не принудил ее, но настоятельно пригласил отправиться с мужем в Сан-Доминго. Я думаю, генерал Леклерк вполне обошелся бы без этого прибавления к своему грузу, потому что, исчерпав за четверть часа удовольствие видеть госпожу Леклерк, истинное бедствие было развлекать ее, занимать ее, заботиться о ней. Это ужас!.. Она отправлялась со своим маленьким Леклерком по крайней мере внешне радостно; но на самом деле приходила в отчаяние, и однажды я нашла ее в такой тоске, в таких слезах, что это встревожило бы всякого, кто не знал ее, как я.
— Ах, Лоретта! — вскричала она, бросившись ко мне в объятия. — Как вы счастливы!.. Вы остаетесь в Париже!.. А я?! Боже мой, как я буду скучать! И как можно поверить, что у брата моего такое жестокое сердце, такая злая душа, что он изгоняет меня к дикарям и змеям!.. И сверх того, я больна!.. О, я умру, еще не приехав туда!..
Рыдания душили ее, и я даже боялась, как бы ей не сделалось дурно. Я подошла к ее канапе, взяла ее руки и начала говорить, как с ребенком об игрушках и куклах. Я сказала ей, что она будет там королевой, ее станут носить в паланкине, а невольница будет ловить малейшее движение ее; что она сможет прогуливаться под цветущими померанцевыми деревьями и ей не нужно бояться змей, потому что их нет на Антильских островах; что дикари уже не так опасны и людей на вертеле там нынче не жарят; наконец, в заключение своей утешительной речи я сказала, что она будет очень мила в креольском костюме.
По мере того как я говорила, рыдания Полины становились тише. Она все еще плакала, но уже заинтересовалась сказанным мною:
— Так ты в самом деле думаешь, Лоретта (у нее была привычка говорить ты без различия всякому в минуты откровенности), ты в самом деле думаешь, что я буду мила, милее, нежели теперь, когда оденусь креолкою, в грацию и юбочку из полосатой кисеи?..
Надобно было видеть ее глаза и важное, вопрошающее выражение лица. Она уже позабыла, что отправляется в такую землю, где сгрызут ее, и тотчас призвала свою горничную:
— Принеси мне все мадрасские ткани, какие есть у нас.
А ткани у нее имелись удивительные, подаренные моей матерью и привезенные контр-адмиралом Магоном. Мы выбрали самую красивую, и так как мать моя обыкновенно носила в неглиже такую повязку из индийских тканей, то я с детства привыкла искусно управляться с ними. Госпожа Леклерк пришла в восхищение от моего искусства делать креольские головные уборы, когда погляделась в зеркало.
— Послушай, миленькая моя Лоретта! — сказала она, усаживаясь на своем канапе. — Знаешь ли, как я люблю тебя?.. Ты предпочла мне Каролину… Увидим, не раскаешься ли ты в этом… Послушай, я хочу доказать, как я люблю тебя… Ты должна отправиться в Сан-Доминго; ты будешь первою после меня. Ты сама сказала, что я буду королевой, а ты будешь вице-королевой. Я поговорю об этом с братом.
Я в самом деле подумала, не сошла ли она с ума.
— Я? В Сан-Доминго? Боже мой! Что это вы вздумали! — воскликнула я.
— О, я знаю, что это трудно, но я поговорю с Наполеоном. Он любит Жюно и позволит ему отправиться в Сан-Доминго…
Она говорила так бессвязно, что я подумала, не хочет ли она просить для Жюно начальства над экспедицией в Сан-Доминго, отослав своего Леклерка в Западную армию, где был он до этого, а сама отправиться в креольском наряде пилигримствовать и покорять остров своею красотой. Может быть, посмеются над моею мыслью; однако она не покажется сумасшедшей тем, кто знал госпожу Леклерк. Между тем как я глядела на нее с изумленным видом, она продолжала, расправляя складки своего платья и прилаживая углы мадрасской ткани:
— Мы станем давать балы, гулять в тамошних прекрасных горах… Жюно будет комендантом столичного города… Как он называется?.. Я скажу Леклерку, чтобы он давал балы каждый день… А потом мы вызовем к себе госпожу Пермон.
Говоря все это, она щипала меня за нос и за уши, потому что хотела, как обезьяна, подражать своему брату и находила в таком обращении что-то свободное и державное. Иногда она довольно сильно пихала меня в живот, я была готова плакать от боли и досады; меня поймут еще лучше, когда напомню, что я была на восьмом месяце. Но все смешное в разговоре, который уже начинал мне надоедать, исчезло при последней фразе этой легкомысленной головы, наполненной только ветром. Моя мать нежно любила ее, но она страдала тогда на смертном одре!.. Я почувствовала, что у меня может вырваться жестокое слово, которое наконец вернет на землю прелестную мечтательницу, и потому стала надевать перчатки, чтобы уехать, когда объявили о приезде Жюно. Он увидел мою карету у подъезда, остановил свой кабриолет и пришел избавить меня.
— Как вы кстати! — вскричала Полина. — Садитесь здесь, милый генерал, и станем делать наши распоряжения, потому что пора, — продолжала она, глядя на меня, — и вам едва хватит времени повидать модистку мадемуазель Депо, госпожу Жермон, портного Леруа, Копа [124], госпожу Ру… нет, Натье лучше, [торговца тканями] Ленормана, ювелира Фонсье, разумеется, Бьенне [125]…
