Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Феофилантропия просуществовала пять лет. Неудивительно, что, поскольку религия наших отцов не переставала жить в сердцах наших, мы согласились, что феофилантропия есть не что иное, как пародия. Вся форма ее заключалась в проповеди да еще в рассматривании корзинки с цветами и плодами. Все это растаяло как снег от солнца, под презрительными шутками, и тихое исчезновение секты не вызвало никакого волнения в обществе.

Кардинал Консальви, монсеньор Спина (впоследствии архиепископ Генуэзский) и отец Казелли, также ставший после кардиналом, приехали в Париж окончить дело Конкордата. Я еще буду говорить о кардинале Консальви. Тогда я была так молода, что не могла ни узнать, ни оценить его по достоинству… Лишь потом, когда жила в Риме, я составила себе понятие о кардинале Консальви. О нем ходило много ложных слухов. Сам Первый консул худо знал его. Есть довольно много достоверных доказательств, что мнение Первого консула о кардинале Консальви было основано на донесениях министра иностранных дел. Человек, достойный и уважаемый мною, рассказывает, что Бонапарт, разговаривая с ним однажды в Мальмезоне, уверял, будто кардинал шутит, как молодой мушкетер, и даже сказал Талейрану, что любит веселиться так же, как и всякий другой; что его почитают набожным, а он совсем не таков.

Повторяю: этот разговор с Первым консулом передал мне человек честный и достойный доверия. За Наполеона я так же могу отвечать. Он был скрытен, непроницаем, но не лжив; а таков был бы в этом случае. Вероятно, самого министра обманули ложным донесением, потому что, если бы даже кардинал Консальви был так же развратен, как Борджиа, и безбожен, как Сикст V, он никогда бы не стал о том хвастаться. Кто знал его, как я или даже меньше, тем известно, что, несмотря на всю политическую свободу в разговорах, он никогда не забывал своего сана и всегда оставался кардиналом, хотя был человек светский, даже приятный, и желал нравиться. Я наблюдала его в самых личных обстоятельствах своей жизни, у меня есть больше тридцати писем его, но никогда не слыхивала я неприличного слова, сказанного им, и не получала от него ни одной неуместной строчки.

В том же разговоре Первый консул прибавил, что монсеньор Спина и кардинал Консальви очень жалели, что не имеют возможности ездить в театр, и уверяли, что в Риме они часто посещают такого рода заведения, причем со своими любовницами. Я довольно долго жила в Риме и могла бы насладиться таким прекрасным зрелищем; но, к сожалению, была лишена этого. Кардинал Консальви и монсеньор Спина, еще довольно молодые в 1801 году, могли желать увеселений и ездить в театр со своими любовницами: говорю это без обиняков и не хочу рыцарствовать и ломать копий за их добродетель. Но в защиту здравого смысла скажу, что кардинал Консальви, умный и хитрый, слишком хорошо понимал приличия и свою собственную пользу и в глазах французского народа, который склонялся теперь под иго Рима, не стал бы позорить религию в лице главнейших ее сановников. Это не апология нравов или нравственности обоих прелатов, а только защита обиженного здравого смысла.

Почти в это же время случилась в Государственном совете сцена, довольно забавная, в которой Порталис-отец явился невольным актером, а смешная сторона происшествия досталась не тому, кто был главным действующим лицом.

Порталис в это время вмешивался во все, что относилось к богослужению, и ему поручено было представить Государственному совету послание папы, которое разрешало господину Талейрану возвратиться к мирской жизни. Камбасерес председательствовал в тот день в Государственном совете и внимательно слушал — или делал вид, что слушает, — зачитываемый текст письма. Когда Порталис замолчал, Камбасерес обратился к присутствующим с известной своею важностью и спросил, угодно ли им обнародовать или, кажется, внести в протокол послание Его Святейшества. Говорят, в эту минуту Совет представлял собой довольно смешную картину. Иные члены почли необходимостью поднять руку, что было не очень достойно Государственного совета. Другие пожали плечами, а большая часть засмеялась. Реньо де Сен-Жан д’Анжели, спросил, какая надобность Государственному совету заглядывать в совесть человека, который хочет успокоить ее.

— Потому что в этом, кажется, весь вопрос, — прибавил он. — Мы призваны принять или отвергнуть папское послание, которое возвращает к мирской жизни человека; а этот человек уже и без того возвратился к ней и пользуется гражданскими правами, которые ныне милостиво возвращает ему Рим. Я утверждаю, что это дело нисколько не относится к Государственному совету.

Некоторые члены пошли было дальше, утверждая, что принятие этого послания может сделаться со временем неприятным свидетельством; но Камбасерес знал существо дела и с досадой заметил, что Первый консул будет очень недоволен, если послание папы не запишут в протокол.

Бонапарт хотел, чтобы по случаю обнародования Конкордата была отправлена, со всем великолепием католического богослужения, специальная религиозная церемония. Конкордат о церковных делах был подписан консулами в Париже 15 июля 1801 года, послан в Рим и там после строго рассмотрения в конгрегации кардиналов подписан папою, который утвердил его во всей полноте.

Четырнадцать прелатов, увлекшись, может, больше своими воспоминаниями, нежели надеждами, отказались оставить свои должности и признать Конкордат. Эти четырнадцать епископов находились тогда в Лондоне и жили очень тихо. У них была причина не переменять своего положения: во Франции им не было бы так хорошо, потому что хоть Первый консул и платил епископам, но давал им только то, что было необходимо для поддержания звания. «Им надобно также, — говорил Первый консул, — иметь возможность помогать бедным своего прихода; но не нужно, чтобы архиепископы или епископы поглощали доход целой области и, возбуждая соблазн, становились причиной бедствий для религии».

Сорок епископов и девять архиепископов были таким образом утверждены Бонапартом. Он также предписал этим прелатам форму присяги, которую они обязывались дать, еще не вступив в управление своей епархией.

Для водворения Конкордата Первый консул избрал день Пасхи 1802 года. В это время, скажу мимоходом, консульский двор представлял собой странное зрелище. Только в годы Империи двор его стал зрелищем, удивительным в своем великолепии и изяществе, достойным самых пышных веков древнего и нового мира, но в то время все еще только начиналось; однако успехи были уже очевидны.

Первый консул не отдавал никакого приказа, но главным чиновникам дали знать, что ему будет очень приятно, если они закажут своим слугам ливреи для дня этой церемонии. Шестьдесят или семьдесят дам были приглашены сопровождать госпожу Бонапарт в церковь. Тогда у нее еще не было своего двора; только четыре компаньонки (dames de compagnie) исполняли обязанности придворных дам. Это казалось довольно странным, и я помню, что, видя г-жу Л., уже не молодую, богатую, независимую и при этом добровольно налагавшую на себя ежедневные обязанности, мы удивлялись. После происходило совсем иное. Люди должны соотносить себя с событиями, и когда события принуждали не отставать, люди повиновались им, и даже без размышления.

Таким образом, множество людей съехалось к госпоже Бонапарт в десять часов утра дня Пасхи 1802 года. Процессия двинулась, и хотя в ней еще мелькало несколько фиакров с белыми наклейками на номерах, однако прекрасных экипажей тут было гораздо больше. За неделю перед тем в городе возобновились прежние гулянья, и кареты, замеченные в аллеях Булонского леса, не могли не появиться на дороге из Тюильри в Нотр-Дам. В этот день вся прислуга Первого консула оделась в ливреи.

Все консулы находились в одной карете. Госпожа Бонапарт, сколько могу припомнить, сидела со своею дочерью и золовками. Дальше следовал весь поезд без всякого различия. Госпожа Бонапарт и все мы были проведены на возвышение, или амвон, для слушания молебна. Тогда амвон в соборе Парижской Богоматери еще существовал; но вскоре его уничтожили. Он был резной и очень красивый. Мне нравятся амвоны в церквях: это придает им готический вид, совершенно сообразный с гармонией, которая должна господствовать в католической церкви. Нотр-Дам представлял собой в день Конкордата пленительное зрелище. Это была огромная корзина, наполненная свежими цветами!