Через несколько недель король и королева Этрурские оставили Париж и поехали в свое благословенное королевство. Там Мюрат принял их и возвел на трон. Помню, что тогда все молодые генералы, еще не мечтавшие о герцогствах и княжествах и почитавшие целью своего честолюбия почетную саблю или почетный пистолет, смеялись над ролью, какую Первый консул дал Мюрату. «Она особенно неприятна потому, что королева Этрурская безобразна самым ужасным образом, — говорил Жюно. — Что за лицо!..» И точно, ее безобразие было почти отвратительно.
Уехав из Парижа и на пути в Италию, она довольно часто писала, и самым дружеским слогом, письма госпоже Бонапарт. Я знаю, что уже через несколько лет иные из корреспондентов Жозефины желали бы возвратить свои письма, эти доказательства дружбы, которую демонстрировали они больше, нежели в самом деле чувствовали. Но я видела эти письма во время их получения и знаю, что их было много; только они никогда не вводили Жозефину в заблуждение. Королева Этрурская изъявляла ей доверенность, самую трогательную в молодой матери. Ее сын страдал во время отъезда от боли в животе, которую обыкновенно вызывает вода Сены во всех приезжающих в Париж. Помню, что королева написала госпоже Бонапарт длинное письмо об этом и рассказывала в нем многие подробности, упоминая даже, что его величество король Людовик I тоже подвергся этой болезни, которую чувствовала и она сама; словом, все письмо было об одном предмете. Госпожа Бонапарт читала его нам так, что нельзя было удержаться от смеха.
— Ты должна прочитать это письмо господину Камбасересу, — сказал Первый консул Жозефине. — Он лучше тебя сумеет ответить на него [121].
Следствием путешествия короля Этрурского стало то, что Наполеон осознал необходимость быть осторожнее в выборе королей, которых случится ему назначать. Король Этрурский в дальнейшем совершенно оправдал мнение, какое получил о нем весь Париж. Наполеон во время любого разговора о нем делался мрачен и всё повторял: «Бедная Тоскана! Бедная Тоскана!..»
Глава LI. Почетный легион и Конкордат
Учреждение Почетного легиона есть одно из самых замечательных событий во все время могущества Наполеона. Оно, конечно, оставило по себе сильное впечатление, но не такое, как бы следовало ожидать, судя по трудности, встреченной им в этом случае. Наполеон не одержал бы победы, если б ему не помог так человек высокого достоинства. Необходимо очертить здесь портрет этого человека, потому что имя его встречается на каждой странице истории властвования Наполеона. Это Реньо де Сен-Жан д’Анжели.
Реньо прибавил к своему имени имя родного города, как почти все члены Учредительного собрания и Конвента. Родители его, простые буржуа, как называли это сословие до революции, желая сделать из своего сына торговца, отдали его в приказчики в один из торговых домов Рошфора. Но молодой человек с пламенным сердцем видел перед собой иную будущность и, не желая ограничиваться изучением сахарных голов и сортов кофе, объявил, что не останется тут. Тогда семейство решило отправить его за море. Узнав об этом, он бросил на свое будущее один из тех взглядов, которые решают целую жизнь человека. Он увидел, что ожидает его, и не захотел следовать назначаемым ему путем. Отеческий дом стал для него местом тяжелой неволи, и он покинул его. К счастью, Реньо вскоре встретил друга семейства, который понял молодого человека и захотел избавить его, так же как и его родителей, от вечного раскаяния. Он привез его домой, к родным, и уговорил их отдать его учиться с целью стать адвокатом. Таково начало пути Реньо. Он выучился и вскоре сделался искусным политиком, отличаясь на трибуне не только блестящим красноречием, оригинальным и свойственным ему одному, но и силой ума, которая скоро поставила его в ряд отличных ораторов.
Наполеон умел отличать людей с дарованием в толпе посредственностей, и когда он увидел и особенно услышал Реньо, то назначил его одним из докладчиков Государственного совета. Реньо также сумел сразу оценить своего шефа и во многих случаях угадывал идеи Наполеона, который хоть и не был лжив, но не легко показывал свою решительную мысль. Реньо внимательно слушал точку зрения Первого консула и почти никогда не бывал сначала согласен с его мнением; он оспаривал его, но в итоге обсуждения оказывался на стороне Бонапарта. Если это ловкость, то она позволительна.
Вопрос о Почетном легионе вызвал шум, о котором теперь нельзя дать полного представления. Учреждение рыцарского ордена в стране, где во всем присутствовали республиканские установления и общее стремление к равенству, показалось сначала — даже тем, кто, имея наградное оружие, должны были сделаться новыми членами его, — чем-то чудовищным для республики. Ни один из них еще не подозревал, что Первый консул станет вскоре верховным властителем государства. Думаю, в то время не говорили еще и о пожизненном консульстве, еще только десятилетнее консульство было предложено и принято. Но с первым словом об учреждении Почетного легиона во всех сословиях послышалось странное жужжание.
— Впрочем, — сказала мать моя Жюно, — уверяю вас, мой друг, что зеленая, голубая или красная ленточка на черном фраке или белом жилете будет очень мило смотреться [122]. Я очень люблю эти амулеты честолюбия. Бедное человечество проходит круг: закончилась революция, вы возвращаетесь к тому, что оставили, и вот вы уже почти придворные республиканского правительства. Не удивляюсь: я видела, как проконсулы Комитета общественного спасения заставляли ожидать у себя в передней людей самого высокого звания, потому что чувствовали свое ничтожество и метили так высоко, как только может метить посредственность. У Директории были свои камергеры и свои придворные, потому что в гостиных Люксембургского дворца толпилось множество людей, которые с радостью исполняли эти должности. Теперь образуется консульский двор, и в нем будет гораздо больше блеску. Я нахожу, что это не дурно и совсем не странно, — продолжала мать моя, улыбаясь, — согласитесь лишь со мной в том, что как только власть получает волю и силу заставить уважать себя, она немедленно окружает себя представительностью, необходимой для того, чтобы над нею не смеялись. Бонапарт — человек умный и проницательный: он понял то, что я сейчас говорю, и осуществляет свою мысль. Вы увидите, куда поведет все это…
Жюно был довольно смешон, слушая мать мою. Он видел, что она шутит; но сам, не одобряя вполне этой меры, не знал, что сказать. Его мучило желание выяснить, каким образом мать моя проведала о заседании Государственного совета, где Первый консул много и долго говорил с красноречием совершенно исключительным. Он умел увлекать, но не в его духе было говорить целый час о таком предмете, как этот, и говорить столь красноречиво. Это удивляло. Уже не в первый раз маменька подсмеивалась над нами, говоря о политических делах, хотя никогда не занималась ими. Но такое сердце, как ее, наблюдало пользу всех, кого любила она. Уже пятнадцать месяцев как дочь ее сделалась женой одного из самых больших приверженцев утвердившегося порядка вещей, так что и будущий жребий дочери зависел от устойчивости этого порядка. Сын ее занимал одно из лучших административных мест в республике. Все эти обстоятельства вызвали в сердце моей матери множество чувств, перед которыми замолкали ее личные мнения. Она, не занимавшаяся никогда слухами или общественным мнением, хотела теперь знать его досконально. Каждый день читали ей две или три газеты, и те из друзей ее, которые могли приносить ей известия, собирали их для нее.
Добрая маменька! Какое превосходное сердце! Все эти события, чуждые ее жизни, нисколько не нравились ей; но она страдала бы, не зная каждый день всего, что занимало ее детей. Через Порталиса-отца она часто получала известия, которые Жюно приносил к ней через два или три дня; этот государственный советник не нарушал никакой тайны, но так как Жюно не ездил в Совет, а заседания там проходили не публично и не описывались в газетах, то часто случалось, что мать моя рассказывала ему новость, которой он вовсе не знал. Так произошло и с Конкордатом.
