Как бы то ни было, Питт, конечно, сделал ошибку, так быстро разрушив всякую надежду к сближению Франции с Англией, когда Первый консул сам предлагал это. «Я сделал все, что мог, — сказал Бонапарт французам, — но британское правительство отвергает мои предложения». И вся республика начала отдавать ему солдат, деньги и железо.
Но Англия тщетно противилась. Россия оставила ее. Торжество лорда Витворта оказалось мимолетным. Питт возмутил Европу, увеличил ее бедствия, опозорил себя многими деяниями и оставил кормило правления, потому что не мог больше управлять страной. Он удалился под предлогом того, что не хочет вести переговоры с генералом Бонапартом. Лорды Мелвилл и Гренвиль, следуя примеру его, говорили, что не хотят быть орудием в делах постыдных и вредных для народа. Этот целомудренный страх, эта робкая мысль слишком поздно появились у людей, которые не страшились подписывать запрет на исполнение Эль-Аришского договора и посылать экспедицию на остров Киберон.
В тот день, когда известие об удалении Питта достигло Парижа, Первый консул долго обсуждал его. У него собрались несколько государственных советников, министры, оба консула и иностранцы, включая некоторых членов дипломатического корпуса. Долго рассуждая об Англии и прежнем ее правительстве, Первый консул сказал в конце, улыбаясь:
— Впрочем, Питт был человек искусный, особенно в ненависти; это может засвидетельствовать Франция. Таков же он был и в предательстве: наш бедный Клебер мог бы подтвердить это. Но это был самый неспособный, самый величайший невежда в выполнении любого военного предприятия; а к этому-то у него и была пагубная страсть.
Улыбка Наполеона выражала насмешку, которая усиливала неспособность Питта до крайней степени. Когда я говорила об этом с Жюно, он сказал мне, что Питт очень любил распоряжаться военными подробностями экспедиций, и это часто приводило в бешенство Нельсона, героя Англии.
Бомбардировка Копенгагена Нельсоном вскоре после ухода Питта стала одним из замечательнейших событий этой части года. Англия потеряла почти столько же, сколько Дания; потери с обеих сторон были неисчислимы. Я думаю, что это событие ускорило переговоры нового премьер-министра с нами, но не потому, чтобы он хотел прочного союза: таковой кажется невозможным между Францией и этим народом, завистливым и ненавидящим нас. Сент-Джеймский кабинет ложился в дрейф — как говорил один умный человек, — он хотел иметь время починить свои повреждения и приготовиться к новому рейсу.
Тем не менее в октябре 1801 года был наконец подписан в Лондоне предварительный мирный договор между Францией и Великобританией, и немедленное прекращение неприятельских действий послужило первым доказательством внешнего согласия (которое, впрочем, не продлилось и двух лет).
Вскоре услышали мы о подписании предварительных статей мира между Оттоманской Портой и Францией. Прежний союз между ними был заключен в 1534 году, Солиманом и Франциском I. С того отдаленного времени он не прерывался ни разу, вплоть до похода в Египет. Это напоминает мне, что однажды Первый консул, держа в руке несколько английских газет, которые только что перевели ему [117], сказал второму консулу, вошедшему в гостиную Мальмезона:
— Гражданин Камбасерес! Знаете ли, для чего я был в Египте?
Камбасерес пристально поглядел на него, не понимая, к чему этот вопрос, сделанный так неожиданно.
— Да, — продолжал Первый консул, — так я спрашиваю вас: знаете ли вы точно, для чего я был в Египте? Жюно, Дюрок, Бертье, все вы… и ты, мой бедный Рапп, вы и не подозревали, что это было сделано для того, чтобы польстить идеям некоторых ученых энтузиастов древности, готовых пожертвовать армией за какой-нибудь мрамор из Пальмиры или мумию из Фив. — Он ударил рукою по английской газете, где была напечатана эта глупость. — Правда, — промолвил он, — тут же прибавляют, что я был в Египте и для того, чтобы сделаться королем Иерусалимским!.. Право, душа радуется читать такие нелепости!.. — И он засмеялся таким громким смехом, какого не слышала я, кажется, никогда в двадцать лет проведенных мною близ него.
Никогда веселость его не выражалась шумно. То же надобно сказать и о гневе его, как ни бывал он ужасен: он мог поразить человека, но люди в соседней комнате не услышали бы ни одного из слов, упавших на виновника тяжестью палицы или острием меча.
Камбасерес, поняв намерение Первого консула, поднял кинутый мяч и отвечал как человек умный. Я уже говорила, что речи его никак не вязались с выражением лица, обыкновенно печального и строгого. Он и Лавалетт в этом отношении были два человека самые интригующие, каких только я знала.
— Послушайте, генерал! — сказал в свою очередь Реньо де Сен-Жан д’Анжели, который оказался в тот день в Мальмезоне. — Я не вижу в этой статье особой иронии. Правда, англичане хотели посмеяться, но они очень ошиблись. Что, разве Готфрид Бульонский один имел право получить такую награду? [118]
Не знаю, какие чувства затронули слова Реньо, но Первый консул нахмурился. Мысли его еще не были обращены к единовластию, или он не хотел, чтобы о них догадывались, если таковые уже существовали в душе его. Не могу решить этого; но выражение глаз и складки на лбу должны были поразить всех, кто глядел на Бонапарта, и дать им повод к размышлению. Впрочем, это было мимолетное облачко; черты его тотчас пришли в обыкновенное свое состояние, и, глядя на Реньо с улыбкой, он сказал:
— Нет, вы уж слишком высоко ставите нас, республиканских солдат, сравнивая с паладинами крестовых походов. Кто же был бы у нас Рено? — продолжал Наполеон. — Разве что ты, Бертье?.. Тебе истинная пальма… Но нет, его Армида была не в Египте… Или ты, Жюно, ты, который всегда бегал за хорошенькими женщинами?.. Ай-ай! Тут же госпожа Жюно! Не стоило говорить этого… Однако пусть она знает, что завладела не девственным сердцем. Знаете ли, госпожа Жюно, что там у вашего мужа был настоящий сераль?
— Он рассказывал мне об этом, генерал! У меня даже есть на камине в моей комнате очень хороший портрет Жанетты [119].
При первом упоминании Жанетты Первый консул, который продолжал ходить по комнате, вдруг остановился, поглядел на меня с выражением почти комическим и сказал:
— А есть ли у вас портрет Аксараны?
— Да, генерал! Ведь Аксарана, любимая одалиска, тоже возвратилась из Египта, и вчера я видела ее в Комеди Франсез. Она совсем не похожа на спелый померанец: у нее белокурые волосы, атласная кожа и жемчужины вместо зубов, а руки…
Он кинул на меня странный взгляд, начал опять быстро ходить и наконец пошел в сад, бормоча как бы про себя:
— Разве вчера давали «Трех султанш»?
Глава L. Первый консул впервые назначает короля
Мы достигли новой эпохи — эпохи восстановления тронов и религии. Бонапарт основал новые республики, когда был простым главнокомандующим и своей умеренностью славился еще больше, чем своими победами. Но когда он приобрел новую мощь и начал управлять судьбою Франции, то решил учредить незначительное королевство и отдал скипетр в руки человека, неспособного к управлению. Он как будто хотел сказать этим Франции, уже отвыкшей от королевской власти: «Видите, что значит король! Не бойтесь его».
Этим королем в самом деле в большей степени смешным, нежели внушавшим уважение, был новый король Этрурии Людовик, инфант Пармский, муж инфанты Марии Луизы, дочери Карла IV, племянник Марии-Антуанетты по матери. Они приехали в Париж в мае 1801 года благодарить Первого консула за корону; она была дана им согласно одной из статей договора, заключенного между Францией и Испанией в Мадриде. Этим договором Франция, приобретая владения герцогства Пармского, уступала принцу Пармскому Тоскану и, следовательно, вместо отеческого наследства отдавала ему владения дяди, отнятые у него ранее.
