Все, что только может представить ничтожество (потому что в нем тоже есть свое совершенство), все соединилось в этом существе. Доказательством отсутствия не только мыслительной способности, но и всех способностей души, которые имеются даже в человеке, лишенном разума, служило это отречение от наследства своих отцов и согласие вознаградить себя отнятым у дяди. Все это живо понимали и чувствовали французы. Королю Этрурскому устраивали праздники, потому что так приказал Первый консул; но он сам видел, с каким скептическим чувством исправляли французы обязанности в отношении новоявленного короля.
Новые владетели назывались до того графом и графиней Ливорно и везли с собой маленького графа Ливорно, которому не было и трех лет; однако он один стоил своих родителей. Кто не видел, как он, в парадном платье, со шляпой с плюмажем под мышкой, при шпаге с бантами на эфесе, в прическе из взбитых и спрятанных в кошелек волос, разъезжал по улицам Флоренции в парадной карете, один в глубине ее, привязанный к подушке, — иначе он перекатывался в ней справа налево, точно мяч, — между тем как королева, мать его, сидела спереди.
Монархи Этрурии въехали в Париж прекрасным весенним вечером, и мы имели удовольствие видеть, как проезжают мимо нас великолепные кареты. Это, верно, были те самые экипажи, в которых герцог Анжуйский ехал в Мадрид принять имя Филиппа V. Но тут имелось кое-что еще неизвестное французскому принцу и конюшим его до приезда их в Испанию — мулы, колокольчики и нарядные маиоралы (смотрители стада). Это динь-динь-динь колокольчиков на мулах кажется нам теперь вполне обыкновенным, потому что мы познакомились с ним во время продолжительной войны с Испанией; но тогда да еще посреди Парижа эти колокольчики выглядели крайне необычно. После, читая прелестную сказку Гофмана о принцессе Брамбилле, я вспомнила об этой длинной веренице экипажей, проезжавшей по бульварам, уже великолепным в то время, в сторону улицы Монблан, точно фантастический кортеж, который вот-вот исчезнет в римском дворце.
Первый консул хотел, чтобы королю был оказан прием великолепный и самый изящный. Дружеская встреча в Мальмезоне была первым знаком искренности. Бонапарт желал получше узнать человека, которому отдал народ, прославившийся своими произведениями искусства и науки. Он тотчас увидел, каков был избранный им. Королева же — совсем другое дело. Ее наружность сначала отвращала от себя, но после нескольких разговоров, когда она наконец освобождалась от своей робости, смешанной с упрямством, ее находили очень любезной. В речи ее присутствовало то же самое желание нравиться, которое нашла я в ее матери, королеве Испании, супруге Карла IV.
Первый консул быстро составил мнение о муже и жене. Он даже говорил об этом довольно откровенно в присутствии многих лиц. Бедный Людовик I, король прекрасной, плодоносной Тосканы, так же хорошо представлял себе, что будет делать, поселившись во дворце Питти, как если бы Первый консул отдал ему королевство Абиссинское. К неспособности своей он присоединил еще один недостаток, который заставил Наполеона сказать, нахмурив брови: «Гм!.. Если б я знал об этом, он остался бы на прежнем своем месте».
Дело в том, что однажды король Этрурский, приглашенный в Мальмезон обедать, упал в припадке, едва выйдя из кареты. Я шла через фойе, когда оказалась посреди суматохи, вызванной этим происшествием. Королева, очень встревоженная, хотела укрыть своего мужа, но не было средства заслонить от стольких людей лицо короля. Несчастный, по-видимому, был подвержен ужасной болезни. Когда я увидела его в тот же день позже, он был бледен как смерть, а черты лица его были совершенно искажены. Обморок, какова бы ни была причина его, оказался весьма непродолжителен, но король выглядел ужасно, и когда он вошел в гостиную, госпожа Бонапарт спросила его с участием, что с ним такое.
— О! Ничего… Не правда ли, Луиза?.. Ведь это ничего?.. Боль в желудке… Я проголодался… Я говорил это Пепите… Не правда ли, Пепита? [120]
Смех на губах его, еще бледных и судорожно сжатых, казался чем-то жутким. Первый консул, еще не знавший этого качества своего протеже, думал, что он и в самом деле болен желудком; но после обеда, видно, ему поведали истину, потому что он был очень серьезен, и много раз, когда глядел он на молодого короля, лоб его пересекали морщины и лицо становилось мрачным.
Талейран первым из министров устроил для новых владетелей бал. Тогда был июнь месяц, природа являлась в самом своем праздничном наряде, и потому Талейран дал празднество в Нейли. Все устроено было у него с умом и со вкусом; но и ум и вкус погибли для тех, кому предназначались в первую очередь. Представляли Флоренцию, и, хотя мы были в Нейли, очарование казалось совершенным. Превосходно сделанная декорация изображала чудесную площадь перед дворцом Питти, и когда их величества сошли в сад, то очутились посреди множества хорошеньких тосканских крестьянок, которые подносили им цветы, пели куплеты и окружали их веселою толпой. Затем появился знаменитый импровизатор Джанни и в прелестных стихах предсказал им долгое царствование и счастливые дни. Но все это не произвело никакого впечатления на короля Людовика. Одна королева казалась признательною и за себя, и за него.
Самым прелестным после празднества Талейрана был бал, данный министром внутренних дел. Правда и то, что министр внутренних дел больше всех других министров имел средства дать его; но Шапталь воспользовался этим с замечательным искусством. Вечер его был истинное волшебство. Сад министерства оказался так замечательно украшен, что можно было почесть себя в парке. Триста пятьдесят приглашенных дам находились в той прелестной галерее, где Люсьен давал нам в предшествовавшем году такие милые балы. Первый консул был восхищен. Я редко видела, чтобы он обращал внимание на балы, но тут он изъявлял удовольствие не только в самый день праздника, но и долго после. В самом деле, я мало помню праздников во время Империи, хотя было их много и таких прелестных, которые могли бы затмить праздник господина Шапталя. Но и тут случилось то же, что и в Нейли: все прелести, устроенные в честь их величеств, были оценены только королевой: несчастный король не умел сказать ни одного благодарного слова, увы.
Всего забавнее было наблюдать короля Этрурского во время танца. Я имела честь танцевать против него на балу, данном военным министром в день битвы при Маренго, и, думаю, что продемонстрировала большое самообладание, сохраняя важность лица во время контрданса. Король танцевал, кажется, с Гортензией Бонапарт, причем подпрыгивал и подскакивал совсем не по-королевски. Но я никогда не забуду одного момента в этом контрдансе. Посреди своих антраша со стороны короля полетело в воздух что-то довольно тяжелое, упавшее тотчас мне на голову и застрявшее в волосах: это была одна из пряжек его башмаков. Увидев, куда она улетела, его величество нашел это столь смешным, что хохотал почти до упаду. Но мы смеялись гораздо больше, когда вздумали узнать, каким образом пряжка улетела так далеко, и увидели, что она была только приклеена к башмаку. Довольно странная мода!
Праздник у военного министра отличался от обычных еще тем, что ужин накрыли в саду, под шатрами, со всеми воинскими принадлежностями бивака. Ему придавал новое очарование день празднества — годовщина Маренго, — и фейерверк доказывал Первому консулу, что когда он находится среди своей армии, армия может приветствовать только его. Ночью в небо был пущен шар и в чистой лазури, хоть и посреди мрака, еще раз прославил светлое имя Маренго.
Пока этрурский король оставался в Париже, Первый консул побывал с ним однажды в Комеди Франсез. Давали «Эдипа». Зал был так переполнен, что, казалось, негде было уронить булавки. Весь Париж хотел видеть Бонапарта, простого гражданина, сидящего подле короля, которому дал он корону, стал главой могущественной республики. Новый король казался еще смешнее подле Первого консула, всегда спокойного и солидного: он был взволнован, вертелся во все стороны и казался ребенком, которому наскучило так долго сидеть на одном месте.
