Вот еще один из эпизодов славной эпохи в истории нашей революции. Надобно остановиться на нем подробнее.
Известно, что во время революционных смятений не только были заперты во Франции все церкви, но и католическое и даже протестантское служения были совершенно запрещены. И после Конституции III года только с опасностью для жизни слушали обедню или исполняли обязанности религии. Ясно, что Робеспьер, без сомнения имевший план, который, впрочем, теперь известен многим, хотел, однако, привести общественное мнение к мысли о богослужении в день празднества в честь Высшего Существа. За восемь месяцев перед тем мы видели, как парижский епископ по своей воле явился в Конвент и отрекся там от богослужения и от христианства. Примеру его последовал Жюльен Тулузский, член Конвента и протестантский священник. Этот святотатственный случай произошел зимой 93-го года, но здесь уместно заметить, что в ту эпоху Робеспьер не был сильнейшим из сильных. Многочисленные партии оспаривали у него первенство на кровавой дороге, по которой следовали они все. Только в конце 93-го года, и особенно в начале 94-го, Робеспьер явился в своем грозном виде. После смерти Дантона, уничтожив Камилла Демулена, он склонился и пал перед двумя людьми, которые были ниже его во всем, кроме жестокости.
После падения Робеспьера безначалие и смуты явились с новою силою и далеко оттолкнули всякую мысль о порядке и спокойствии. Наконец явилась Директория, правительство жалкое и слабое; однако в краткое время властвования его возникла секта, желавшая восстановить некоторое равновесие. Эта секта, скорее нравственная, нежели религиозная, изъявляла величайшую терпимость, признавая все существующие религии. Я говорю о феофилантропах.
В V году появились и начали говорить первые миссионеры этой новой религии. Двадцать шестого нивоза (15 января 1797 года) состоялось первое заседание в доме на пересечении улиц Сен-Дени и Ломбардов. Прежде в этом доме учили слепых, и моя мать, объявившая войну всем новым установлениям, утверждала, что назначение дома не переменилось: что искавшие света истины в болтовне феофилантропов сами были истинные слепцы.
В учении этих новичков была, однако ж, нравственность. Они ее применяли ко всем временам, ко всем народам, ко всем возрастам. У них имелось нечто вроде устного катехизиса. Вот некоторые отрывки из него:
«Мы верим в существование Бога и бессмертие души.
Поклоняйтесь Богу. Любите ближних. Будьте полезны отечеству.
Добро есть все то, что способствует сохранению и усовершенствованию человека; зло — все, что способствует истреблению и вреду.
Дети! Уважайте ваших отцов и матерей; повинуйтесь им с любовью, облегчайте их старость. Отцы и матери! Учите добру ваших детей.
Жены, смотрите на ваших мужей как на начальников ваших семейств. Мужья! Смотрите на ваших жен как на матерей ваших детей. Делайте счастливыми друг друга».
Однажды я решилась пойти на заседание феофилантропов. Один из друзей наших предложил проводить меня в церковь Saint-Nicolas des Champs, бывшую в числе четырех храмов, которые занимали они в Париже. Мы пришли туда рано. Ларевельер-Лепо (начальник, первосвященник или покровитель секты, как угодно) должен был в тот день говорить речь. Обещали также музыку и новые гимны, сочиненные руководителем и положенные на музыку самим Мегюлем; короче, можно было ожидать интересного события. Я почувствовала уважение к феофилантропам, которые спокойно и тихо стояли перед корзиной, наполненной самыми лучшими цветами и прекраснейшими плодами, какие только можно иметь в июле месяце. Провожатый мой сказал мне, что эта корзина, поставленная на алтарь для назидания присутствующим, была как бы символом создания и жизни растительного царства. Известны великолепные коринфские украшения алтаря в церкви Saint-Nicolas des Champs, и мне кажется, что феофилантропы избрали эту церковь с намерением. Корзина их удивительно подходила к алтарю, с его прекрасными колоннами древнего образца, хотя довольно странно было видеть их рядом с четырьмя алебастровыми ангелами.
Начальник секты произнес речь, наполненную нравственными увещаниями, и говорил так хорошо, что нельзя было не предпочесть его учение многим нелепым религиям. К нравственным правилам своим он прибавлял много любопытных сведений. Например, в тот день узнала я, что в этой церкви находились гробницы Гийома Бюде, мадемуазель Скюдери, Гассенди и множества других знаменитых ученых. Потом он запел гимн, из которого я еще помню несколько стихов…
Первый консул был сильно предубежден против этой секты. «Это комедия!» — говаривал он.
И когда ему возражали, что поведение руководителей их удивительно, что особенно Ларевельер-Лепо является одним из добродетельнейших людей в Париже, наконец, что нравственность их имеет целью только добродетель, прямодушие, честь и особенно счастье человека, он отвечал: «Но что же значит это? Всякая нравственность прекрасна. В сторону догматы, более или менее нелепые, однако необходимые для того, чтобы вас понимал народ. Посмотрите на Веды, Коран и законы Конфуция: везде чистая нравственность, то есть покровительство слабому, уважение к государственным законам и признание Бога. Но только в Евангелии видим мы полное соединение всех правил нравственности, высокой и божественной. Вот чем надобно восхищаться, а не пошлыми сентенциями вашими, переложенными в дурные стихи… Хотите вы и друзья ваши феофилантропы истинно высокого? Прочитайте молитву Господню!»
Он говорил в это время с одним трибуном феофилантропов, который с жаром защищал своих собратьев. Первый консул, утомленный всем, что доносили ему о собраниях этих новых сектантов, хотел тогда запереть места их сборищ и уничтожить их религию. Существенной причиной этого был Конкордат, подписанный с папою и вскоре долженствовавший сделаться гласным. Потому-то при всяком случае Бонапарт старался беспощадно нападать на эту религию в халатах, как называл он ее.
В день выходки, о которой я начала говорить, в Мальмезоне присутствовали многие, к кому, хоть и не прямо, относились слова Первого консула. Там же был один государственный советник, здравствующий и поныне, нисколько не одобрявший переговоров о Конкордате. Еще юный, переполненный воспоминаниями о революции, он боялся, что возвращение старых порядков станет поводом к бесконечной войне, и хотел, по крайней мере, чтобы статьи договора с Римом широко обсуждались. (После я слышала, как он говорил у меня с кардиналом Мори — и говорил превосходно, — чего бы хотел он в этом случае.) В тот день в Мальмезоне Первый консул явно намеревался завести с ним спор, но государственный советник благоразумно уклонился от этого. Тогда Бонапарт улыбнулся и снова начал говорить о феофилантропах, даже с горечью в словах. Помню, что он закончил замечательной фразой, которая показывала, до какой степени знал этот человек людей и свой век:
— Ваши друзья хотели бы быть мучениками! — сказал он трибуну и государственному советнику. — Но они не дождутся этой чести; на них падут только удары насмешки, и, если я знаю французов, эти удары будут смертельны.
В самом деле, самая строгая мера преследования, употребленная против них, состояла в том, что правительство велело запереть четыре их храма в Париже: церкви Saint-Germain le Auxerrois, Saint-Gervais, Saint-Nicolas des Champs, и Saint-Sulpice. Сектанты не оказали ни малейшего сопротивления и, надо признать, противопоставили самую благородную умеренность насмешливым и даже саркастическим замечаниям, какими осыпали их в публике. Если эта умеренность не была вызвана страхом и происходила от их правил, она тем достойнее наблюдения, что сделалась сама одною из причин, заставивших позабыть феофилантропию. Простонародье, составляющее обыкновенно большинство населения в государстве, любит чудесное и таинственное, а эта новая религия, лишенная всего, что говорило бы глазам и воображению, могла быть понятна только людям образованным и рассудительным, но ничего не давала сердцу народа, расположенного к ярким впечатлениям.
