Прощай Атлантида - Фреймане Валентина

Ганна. У нее, так же как у Агнес и у рижской Мани, был постоянный жених — тоже шофер, у него уже было свое такси, они тоже копили деньги, чтобы в будущем пожениться. Эта портниха, по-видимому, очень любила детей, потому что она нас часто приглашала кататься на такси. С Ганной мы вдоль и поперек объездили и узнали Берлин в еще более широком радиусе, чем с Агнес. Я про себя, помню, рассуждала: какое счастье, когда друзья — настоящие шоферы! Так вышло, что в моей памяти чуть не целиком остался старый Берлин, который во время Второй мировой войны навсегда исчез, оставив лишь маленькие островки, среди них и улицу моего детства Мейнеке и прилегающий отрезок Курфюр-стендамм.

Надо сказать, Берлин, несмотря на широту и величину, как город не вызывал у меня особого восторга, он казался мне беднее Риги, может быть потому, что в Риге меня по задворкам никто не возил, так что я была знакома лишь с роскошным и беспечным центром города и его изысканной публикой. Зато сами берлинцы мне очень нравились — простой и небогатый народ Берлина, с которым я знакомилась во время этих выездов, отличался веселым правом и способностью радоваться жизни. Друзья шофера беспрестанно шутили, и он сам тоже. Показывая мне и Павлику главные достопримечательности города, он о каждой рассказывал какой-нибудь анекдот. Так у меня создалось впечатление, что все архитектурные памятники имеют прозвища, подчас весьма пикантные. Эта традиция все еще не умерла, например, выгоревшую во время войны Сеdahtnichtkirche, которую я помню еще величественной и невредимой и которую после войны оставили невосстановленной как памятник разрушениям войны, тут же прозвали дырявым зубом. Мы вчетвером любили посидеть в излюбленных берлинцами biergarten, пивных в саду, где раскрасневшиеся мужчины и женщины (все они мне почему-то казались толстыми) пили пиво, громко пели и танцевали. Я помню и представления под открытым небом, где навес был

только над сценой. В плохую погоду мы иногда заглядывали в один из бесчисленных угловых кабачков Берлина — Еск кпегре, вообще весело проводили время. По-берлински я говорила без запинки. Гувернантка тайетогзеИе Зреег, огорченная и оскорбленная до глубины души, на все махнула рукой, потому что мама это позволяла. Хозяйка остается хозяйкой, ничего не поделаешь.

В то время у меня было еще одно знакомство, переросшее в дружбу, которая шокировала гувернантку, зато пополняла мой жизненный опыт. В маленькой квартирке со стороны двора жила девочка Штеффи. Ее мама Хедвиг была разведена и работала продавщицей в большом универсальном магазине Вертхейм здесь же за углом, на Курфюрстендамм. В довоенном Берлине это был один из самых больших и современных торговых центров. Он существовал под тем же названием и в наши дни, хотя пережил нескольких владельцев. Только недавно, в октябре 2008 года его последний хозяин все-таки сменил название. Гувернантка хоть и нашептывала маме, что мать у Штеффи из так называемых веселых дам и что она по меньшей мере часто меняет кавалеров, но никакой реакции не последовало. Я продолжала дружить с Штеффи вроде как немного тайком, когда удавалось сбежать от гувернантки. Штеффи была на год или два старше меня. После школы она сразу отправлялась в универмаг, к матери, и я, если могла, присоединялась к ней. В универсальном магазине я опять открыла новый, ранее неизвестный мир, мы путешествовали по этажам и отделам, рассматривали разнообразные товары, фантазировали на тему, что бы мы купили и что бы делали с покупками, беседовали с продавщицами, сослуживицами Штеффиной мамы. Они были очень приветливы, и мне казалось, что все они чувствуют себя как одна семья. С такой средой я еще не была знакома. И опять я про себя решила: ну точь-в-точь как в кино...

КАК В КИНО

Вне дома я больше всего времени проводила в мире фрау Зальцман. В помещения для посетительниц самого салона мод я заходила только с мамой. Салон посещала клиентура из высших кругов, и я с удовольствием разглядывала красавиц всех мастей и их столь же прекрасные наряды. Мармиха не только дружила с мамой, но и нашла этой дружбе практическое применение. Подошло время великого кризиса, потрясшего Европу, и мама стала ее рекламой в прямом смысле этого слова. Привычная общественная жизнь родителей в Берлине продолжалась, а вот средств на нее становилось все меньше. Во всех сферах жизни ощущалось, что людей угнетают элементарные жизненные заботы. Конечно, мама тоже не могла менять наряды так часто, как раньше. Но тут нашелся выход — Мармиха ей предложила свои модели одежды для балов, премьер, для общественных мест. Пусть наденет один раз и вернет салону. Поскольку мама обычно получала комплименты по поводу своего гардероба: "На вас опять такой чудесный наряд!" — оставалось только добавить: "Спасибо, между прочим, мне его пошили у фрау Зальцман, знаете, салон на улице Мейнеке". Такая реклама не была чем-то необычным, так поступали многие дамы и в награду получали великолепные наряды, хотя и ненадолго. Теперь тоже пользуются подобным приемом, конечно, задействуя масс-медиа или привлекая очередную знаменитость за большие деньги.

Сохранился в памяти сюжет, словно взятый из кино. У мамы была подруга юности Лидия, тоже блондинка,

стройная статная красавица, дочь еврея-аптекаря, кажется, из Кулдиги. В свое время она вырвалась из курземской провинции и с теми ничтожными средствами, которыми мог снабдить ее отец, приехала в Париж учиться музыке. Я ее хорошо знала, мне очень нравились и она сама, и ее острый ум и язычок тоже. После Первой мировой войны в Западной Европе часто можно было встретить студенток из молодых балтийских стран или из Польши, в том числе еврейских девушек из семей с небольшим достатком. По большей части они оканчивали немецкие или русские гимназии, поэтому владели самое малое тремя языками, по ходу дела осваивая в той или иной степени и еще несколько культур, отличались более широким кругозором, чем если бы они жили только в узком мирке еврейских мещан. К тому же для такого броска в неизвестный мир Запада нужны были а рггоп характер и предприимчивость. Если природа еще и наделила девушку внешней привлекательностью, она сразу становилась заметной в новой среде. Средства кулдигского аптекаря нс позволяли щедро содержать и учить дочь в Париже, поэтому Лидии изначально надо было подумать о заработке. Ей, с ее внешностью, в Париже очень скоро предложили позировать для художников и фотографов. Что ж, главное, это не мешало учебе. Вместе с ней похожим путем шла и ее подруга из Польши Броня, которая тоже выделялась не только красивой внешностью, но и острым умом. Эффектную Лидию заметил один из самых известных ювелиров Парижа Поль Картье и ангажировал для рекламы драгоценностей. Фирма Картье резервировала ложу в Опере, а также в других местах элитарных развлечений. В определенные вечера Лидия, элегантно одетая, сверкая бриллиантами, сидела там со спутником во фраке или смокинге; человек этот на самом деле охранял бриллианты. Так она просто сидела и позволяла публике себя разглядывать. Больше от нее ничего не требовалось, и именно за это ей платили. Музыкальная Лидия обожала оперу, и эта работа для нее была, можно сказать, дар божий. На почве любви к музыке ею заинтересовался племянник Картье, завязался роман, и Лидия превратилась в мадам Картье. Теперь она могла носить свои собственные драгоценности. Еще сегодня помню портрет прекрасной мадам Картье на обложке журнала Уодие. Зато имя аптекаря из Кулдиги никто и нигде не упоминал, — такова несправедливость людская! А рюроз — Броня, став популярной в среде парижских художников, работая, между прочим, моделью и у Мап Нау, в конце концов вышла замуж за кинорежиссера Рене Клера и прожила с ним долгую дружную жизнь.

В салоне фрау Зальцман шили наряды и женам иностранных дипломатов. Таким образом произошло парадоксальное событие: в салоне мод эмигрантки, следовательно врага советского государства Марии Михайловны начала шить платья жена Анатолия Луначарского, недавнего комиссара народного просвещения в первом советском правительстве, советского дипломата того времени, впоследствии посла. Марате НозепеИ (так ее называли за границей) была не только супруга важного советского политического деятеля, она была московская актриса, эффектная женщина. Луначарский, который, в отличие от многих других комиссаров, был литератором и образованным человеком, начал тайком навещать пансион фрау Бергфельд, разумеется, без жены. Всем была известна его слабость к прекрасному полу. Слабость, из-за которой он, большевистский функционер столь высокого ранга, мог попасть в рискованную ситуацию. Разумеется, он но уши втюрился и в мою маму, да так, что отбиться было невозможно. Но не поэтому отец к новому знакомому относился весьма холодно и старался дома не задерживаться, когда приходил Луначарский, каким бы остроумным и обходительным он ни казался в роли гостя и поклонника. За ним все время следовала черная тень — призрак государства, которое он представлял, и разного рода подозрения. Луначарского помню очень хорошо, он почему-то со мной говорил только по-французски. Позже, думая об этой странной ситуации, я гадала: может быть, он действительно хотел хотя бы иногда забыть о своей исторической роли, в которой тогда уже сильно разочаровался? И хотя бы недолго побыть в приятном обществе, ощущая себя европейцем, человеком, с которым не связывают никакие подозрения и ужасы. Повторяю, Луначарского и гпас1ате КозепеП помню очень хорошо. Не так смутно, как Илью Эренбурга, который за несколько лет до того тоже останавливался в пансионе фрау Бергфельд, хотя большей частью жил в Париже. В то время мы только-только переехали, и я была еще слишком мала, чтобы его хорошенько запомнить. По маминым рассказам знаю только, что он был страстно влюблен в мамину рижскую подругу тетю Катю, русскую эмигрантку, вышедшую замуж за рижанина. Когда тете Кате в Риге становилось скучно, она вырывалась в Берлин поразвлечься. Там она и познакомилась с Эренбур-гом, который в то время тоже считался эмигрантом из Советской России, и так начался, по словам тети Кати, бурный роман. Но все эго потом рассказала мне мама. И эти сведения я сохранила в шкатулке своей памяти, где постепенно собиралась информация о двух, кажется, самых важных занятиях в жизни — о любви и об искусстве. Все это в дальнейшем мне пригодилось.