Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

И конечно, он должен был сделать это. Если бы почтение удержало его руку, он был бы глупцом, а не умным человеком, каким оставался всегда. Впрочем, не он сам рассказывал мне эту историю, которая случилась, когда лорд Ярмут уже оставил Францию.

Глава LIV. Бонапарт крестит мою дочь

Болезненное состояние моей матери удерживало меня подле ее постели с того возраста, когда я могла оценить красоту наших произведений живописи и скульптуры, а также другие чудеса, собранные тогда в Париже. В первое время моего замужества я была занята до такой степени, что могла посвящать только немногие минуты рассмотрению того, что требовало целых дней внимания. Потом траур мой стал препятствием к выездам. Жюно хотел, однако, чтобы я знала Париж, и справедливо говорил, что живущие в нем всегда знают его меньше приезжих. У Жюно был тогда адъютант, чей любезный и острый ум, познания в живописи и изящных искусствах обещали мне гида столь же приятного, сколь просвещенного. Это был господин Барден (ныне генерал). Наконец я решилась. Мы договорились делать наши поездки не только полезными, но и приятными и, начав с утра, занятого ученым обозрением, оканчивали день веселой прогулкой.

Через два дня утром, у госпожи Бонапарт, куда заехала я взять Жюно для продолжения наших приключений, я встретила Первого консула. Он хотел знать, куда мы едем в тот день. Мы ехали к господину Сажу в Монетный двор, где ожидал нас Миллен.

— И вы путешествуете одни с вашим мужем? — спросил меня Первый консул. — Нечего сказать! Вы продолжаете медовый месяц дольше, чем полагается.

Я назвала разных особ, с которыми мы ездили. Некоторые имена были известны ему, других он не знал. Тут стали необходимы пояснения и бесконечные подробности. Например, когда я назвала одну женщину, из числа друзей моей матери и моих, он сказал в ответ:

— Но, кажется, я не слыхал этого имени на бале у вашей матери?

Пришлось объяснять ему, что она жила прежде в своем овернском поместье. Речь шла о госпоже Лимож (ныне виконтесса Пюто), подруге моей матери, но особенно моей. Упоминаю об этом случае, хоть и совершенно не важном, в доказательство того, как далеко простиралась его наблюдательность даже в том, что было совершенно чуждо ему.

Узнав имена моих спутников, он сказал нам с Жюно:

— Для чего вы не пригласили к своему путешествию никого из знакомых иностранцев? Вы жена парижского коменданта, — сказал он мне, — и окажете самое приятное гостеприимство иностранцам, если убедите их, что мы в самом деле стоим того, чтобы приезжать к нам.

Разумеется, я не заставила повторять это себе в другой раз и сожалела, что сама не додумалась до этого. На другой же день наши английские и русские друзья были приглашены сопровождать нас во всех поездках. Господин Кобенцель, узнав, что мы принимаем чужих в нашу странствующую толпу, хотел быть из числа избранных и, можете поверить, не получил отказа…

Недавно я перелистывала с виконтессой Пюто старую переписку нашу, которую сохраняет она как залог дружбы стольких лет, и нашла записочку, писанною мною тогда. Представляю ее здесь, чтобы дать понятие о том, как проводили мы дни.

«Милый друг! Мы начинаем завтра нашу поездку статуями, библиотекой и кабинетом камей. Все, включая г-на Кобенцеля, должны собраться у меня ровно в одиннадцать часов, к завтраку, после которого мы тотчас отправляемся. Затем (потому что это не все) мы поедем обедать к Роберу в Пале-Рояль и от него в какой-нибудь театр или куда-нибудь еще, где можно веселиться. Так что завтра в одиннадцать часов ты должна быть у меня. Уверяю тебя, что все удовольствие, какое обещаю себе я, погибнет, если ты не будешь со мною.

Прощай, целую тебя.

Лора Ж».

Многие из наших путешествий были особенно замечательны чрезвычайным вниманием и обязательностью директоров заведений. Самыми усердными были Денон, нумизмат Миллен, аббат Сикар, археолог Ленуар и Реньер. Живописец Давид также превосходно исполнял свою должность чичероне, и хотя они с Робером мыслили неодинаково, однако понимали друг друга на языке знания, и это делало легким все приключение.

Признаюсь, я гордилась, видя, как исчезает предубеждение иностранцев перед талантом. Сначала имя Давида производило странное действие на всех знатных и богатых людей, приехавших в Париж из отдаленных земель, где против него укоренилось глубокое предубеждение. Но посещение его мастерской все меняло, и победа его была полной.

Мы обозревали не только парижские музеи и мануфактуры, мы распространяли свои поездки на несколько лье вокруг Парижа. Были в Жуи, Виржини, Версале, где осматривали оружейную фабрику, что, кажется, не позволено иностранцам, но мы привели их с собою. Некоторые из дам хотели видеть Тампль; сколько могу припомнить, это было желание княгини Д. и герцогини Гордон. Жюно провожал их, и я помню очень хорошо, что, жестоко простудившись, я не могла участвовать в этой поездке.

Таким образом, мы посетили все наши прекрасные заведения не только с удобством, но и с особенным удовольствием. Особенно Миллен и Денон, довольно тесно связанные с нами дружескими узами, оказывали нам большее внимание, нежели, может быть, даже своим ученым собратьям.

Около этого времени Первый консул начал участвовать со своей женой в важной церемонии крещения детей. И тогда, и во время Империи он избирал кумою только ее и еще иногда, очень редко, свою мать или жену Луи Бонапарта. Он хотел, чтобы эта церемония происходила во дворце Сен-Клу, который, к большому нашему сожалению, заставил его покинуть Мальмезон или, по крайней мере, оставить его в небрежении.

Моя дочь, моя Жозефина, первая крестница Наполеона, ожидала вместе со старшим сыном госпожи Ланн окропления святою водою. Признаюсь, я с большим удовольствием услышала извещение: быть готовой вместе с дочерью, потому что кардинал Капрара, папский нунций, должен через два дня совершить крещение в церкви Сен-Клу.

Не знаю, помнят ли теперь кардинала Капрару? Это был самый хитрый из всех людей, назначенных Ватиканом для переговоров в дипломатическом кругу. Измученный вид, тонкий голос, беглый униженный взгляд — все это не мешало ему задерживать в голове своей, покрытой красной скуфьей, невероятную массу скрытности, хитрости и даже предательства. Первый консул любил его в это время и справедливо смеялся над его тонкостями, потому что не могло быть ничего проще нашей дипломатии и кто готовился угадывать наши тайные мысли, тот напрасно терял время. Генерал Ланн и генерал Жюно, посланники в Лиссабоне, генерал Бернонвиль в Мадриде, генерал Гедувиль в Петербурге, Андреосси в Лондоне, Себастиани в Константинополе — все эти люди, выбранные Наполеоном в его армии, доказывают, что дипломатия, которую поручили им, не имела надобности ни в чем другом, кроме воли того, кто посылал их. Правда, иногда суетность общества страдала немного, видя неловкости некоторых из этих господ. Есть довольно забавное описание сделанных ими ошибок в соблюдении этикета и обычаев разных дворов; но все равно я полагаю, что в то время французская дипломатия была самой успешной.

Это напоминает мне небольшой анекдот, рассказанный однажды Первым консулом в подтверждение, что принц-регент отличался хорошим вкусом; а это большая редкость для Наполеона — согласиться, что принц-регент мог сказать или сделать что-нибудь хорошее, потому что он не любил его и знал очень хорошо, что это взаимно.

Генерал Андреосси занял в Лондоне место господина Отто. Генерал был вежлив, очень вежлив и хорошо воспитан, но не знал придворного языка, потому что хотя он еще до революции вступил в дипломатическую службу, однако был тогда очень молод и не мог в совершенстве овладеть тем вежливым и предупредительным обращением, которого требуют в высшем кругу всех стран. Англия в этом отношении, может быть, самая требовательная страна в Европе; а генерал Андреосси, к несчастью, не мог исполнять этих требований. Он хотел быть вежливым; но в Лондоне не довольствуются только намерением, и оно там не может заслужить никакой признательности. О, это удивительная страна!.. Вас там очень худо примут, если вы явитесь с деревенскими манерами и самою доброй волей не делать никакого зла. Это случилось и с нашим Андреосси. Он часто виделся с принцем Уэльским, тогда наследником короны, величайшим либералом, судя по идеям, какие он высказывал, словом, истинною надеждой счастья, если б сквозь все это не проглядывали другие намерения.