Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Принц часто обедал с французским посланником у герцогини Девонширской и у многих других, и все были довольны им, потому что он был хотя и наследник престола, но доступен, как последний плебей, и казался готовым согласиться на всякую просьбу; но в то же время все окружавшие выказывали ему глубочайшее уважение, и народность принца Уэльского отличалась каким-то аристократическим характером, довольно странным и даже смешным. Чтобы понять эту странность, надобно было, по крайней мере в то время, знать Англию.

Генерал Андреосси, замечая, что принц обходится запросто со многими, которых сам он почитал ниже себя, думал, что можно и ему отличиться чем-нибудь подобным. Он начал разговаривать с принцем так развязно, что не знали, сердиться или смеяться за это. Принц, как я уже упоминала, посещал многие дома, где встречался с генералом Андреосси и всегда кланялся ему вежливо. Генерал хотел превзойти наследника английского престола развязностью обращения и вскоре сделался несносен принцу, который больше всего дорожил хорошим обращением и совершенной светскостью; известно даже, что он был образцом ее в Англии. Но всего больше приводила его в раздражение привычка генерала Андреосси величать его не иначе как mon prince.

— Боже мой! — сказал он однажды кому-то, кто был подле него. — Скажите, пожалуйста, генералу Андреосси, чтобы он не называл меня mon prince! Право, меня примут за какого-нибудь князя.

Но из сказанного мною не следует заключать, будто генерал Андреосси не мог появляться в самом лучшем обществе. Он, например, первый смеялся над своим гусарским обхождением с принцем-регентом, и подозреваю, что Наполеон, даже говоря, что Андреосси был виноват, оправдывал его в глубине сердца своего.

Опять отступление!.. В самом деле, я ведь заговорила о кардинале Капраре, хитром, гибком, ловком и пронырливом, а перешла к генералу Андреосси, оставив кардинала в церкви замка Сен-Клу с его шапочкой на голове, писклявым кашлем и огромными зелеными очками, которые закрывали не только глаза, но и часть щек; может быть потому, думаете вы, что он худо видел? Совсем нет: он боялся проницательного взгляда Первого консула, столь опасного для самых хитрых людей, и всего лучше казалось человеку, который не хотел быть угаданным, спрятаться от этого ужасного взгляда за какой-нибудь редут. Наполеон, зная, что у кардинала здоровые глаза, столько смеялся над ним, что очки наконец исчезли.

В день, назначенный для крещения, которое должен был совершить кардинал, мы приехали в Сен-Клу с нашими детьми. Приятно было видеть молодых матерей: самой старшей из них не было и двадцати лет, и они вели юных детей своих к алтарю для запечатления священным обрядом того покровительства, которое принимал на себя в будущем покровитель их отцов… Увы, что сделалось с этим будущим!.. Мы с госпожою Ланн были самые старшие из матерей, а дети наши достигли почти одинакового возраста. Старший сын ее, Наполеон, нынешний герцог Монтебелло, лишь несколькими неделями старше моей дочери. Он был прекрасный и добрый ребенок, чувствительный необыкновенно, и мать обожала его. Она не только приняла на себя все обязанности матери и выполняла их с точностью, как велит природа, но и совершенно посвятила себя им с самоотвержением, достойным почтения в молодой женщине, можно сказать красавице, какою была госпожа Ланн. Первый консул изъявлял ей высокое уважение; а это значило много с его стороны. Только трех женщин и видела я в продолжение четырнадцати годов власти Наполеона, которых отличал он не по привязанности. К другим, может быть, чувствовал он больше дружбы (не говорю о каком-нибудь ином чувстве); но уважение, можно сказать почтительное, оказывал он явно только госпоже Ланн, госпоже Девен и госпоже Монтескью.

Госпожа Ланн, будучи женой своего мужа, могла оправдывать этим предпочтение, какое часто изъявлял ей Первый консул перед другими женщинами, которые с оскорблением в душе видели, что она чаще сидит за столом по правую руку Первого консула, чаще бывает избрана для какой-нибудь игры, для поездки на охоту или для прогулки в Мальмезон. Знаю, что в этих несомненных доказательствах благосклонности много значил Ланн, Роланд французской армии; но кто хорошо знал госпожу Ланн, как, например, я, те могут засвидетельствовать, не боясь упреков совести, что она сама по себе столько же была причиной уважения к ней императора, сколько и слава ее мужа. Наполеон дал герцогине Монтебелло последнее доказательство этого, назначив ее почетной дамой второй жены своей, о которой заботился так искренно и нежно.

Во время крещения наших детей дочь моя обещала быть такою, какою точно сделалась после: пленительной, прелестной… Мне простят порыв материнской гордости теперь, когда эта красота, эти достоинства и, могу прибавить, эти дарования и добродетели, погребены под покрывалом монахини, навсегда простившейся с миром. Да, мне можно позволить говорить о сокровище, которое потеряла я… Но сердце матери должно радоваться при мысли, что дочь ее счастлива, сколько может быть на этой земле страданий.

Когда я думаю о ней, столь прекрасной и совершенной; когда я останавливаю глаза на ее портрете, который кисть Жироде сделала образцовым произведением; когда мои глаза, затуманенные слезами, не могут больше видеть этой прелестной белокурой головки, этих шелковистых кудрей, окружающих лебединую шею, и этих глаз, кажется, еще улыбающихся мне, тогда мое сердце, уже истерзанное столькими несчастьями, сжимается при мысли о величайшем из них. Но другая мысль тотчас останавливает все прискорбные помышления: «Она счастлива!..» Да, она счастлива… Я знаю, что мое сокровище, как мы с ее отцом любили называть ее, что мое сокровище живет мирно… счастливо.

Тогда я переношусь к временам самой первой юности ее, когда Наполеон смеялся со мною, видя, что я хочу обольщать себя, одевая свою дочь мальчиком.

— Объясните мне ваши намерения? — спросил он у меня однажды довольно серьезно, глядя на мою дочь, которая была прекрасна, как Амур, в темно-серой курточке и черной пуховой шляпе. — Для чего одеваете вы так это дитя? Разве назначаете вы ее для великого дела — восстановить славу женщин и сделать их амазонками?

В звуке его голоса, во взгляде было что-то насмешливое, хоть и не злое. Я не была уверена, как отвечать ему, и сказала:

— Генерал! Вы довольно часто слышали, как говорила мать моя о воспитании девушек, и мне нечего прибавить к тому, что можете вы припомнить. Я нисколько не думаю делать из своей дочери Жанну д’Арк. Эти хорошенькие розовые щечки не годятся под бронзовую чешую шлема. К тому же я хочу, чтобы у нее были красивые руки, и потому не буду учить ее владеть копьем и стрелять из пистолета.

Первый консул поглядел на мою дочь.

— Правда, что эта маленькая крикунья очень красива, — сказал он, вспомнив о дне ее крещения. — Впрочем, если она и не будет носить шлема и поражать копьем, то, может быть, со временем сделается папой.

Вот объяснение слов Первого консула.

В день крещения моей Жозефины, когда, гордясь своей прелестной дочерью, я подносила ее к алтарю, ей было уже пятнадцать месяцев и ее представления были развиты необыкновенным образом в таком нежном возрасте, потому что я и отец беспрерывно занимались ею. Сначала она казалась изумленною, когда увидела себя в незнакомом месте, где ничто не напоминало обыкновенного ее жилища. Церковь, толпа присутствующих, духовенство, шум, все это произвело на нее такое впечатление, что бедная малютка спрятала свою хорошенькую белокурую головку на моей груди и залилась слезами.

Но плакала она без крика и не оттягивала нижней губы, так что Первый консул сначала не обращал на нее внимания; однако когда она очутилась лицом к лицу с тем, что было для нее страшилищем, получилось нечто совсем иное.

Кардинал Капрара наконец оделся в свое церемониальное платье и вышел из ризницы красный, как спелый гранат, блистающий огнем множества пастырских и кардинальских рубинов, но особенно безобразием старости, и это должно было испугать детские глаза, в которых до тех пор отражались только смеющиеся лица и веселые улыбки. Как только Жозефина заметила его, она расширила свои прекрасные большие глаза гораздо выразительнее, нежели делала это, видя генерала Жако; потом я почувствовала, что она приподнялась и задрожала на моих руках, а розовые щеки ее побледнели.