Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Я должна сказать здесь, что питаю глубокое уважение к маршалу Ланну, и потому в словах моих не может быть язвительности или злости; но истина выше всего. Я знаю ее не по слухам, но имею в подтверждение слов своих и письменные доказательства в виде записок, оставленных герцогом Абрантесом явно с намерением, чтобы я могла воспользоваться ими, если бы вздумала описать жизнь его. Осада Сарагосы и все, что относится к ней, было постоянным предметом его дум и страданий.

Жюно, видя, какой оборот приняло дело, решился увезти с собой свидетельство, в котором первый капеллан, хранитель сокровищницы в церкви Богоматери Пиларской, подтвердил, что все драгоценности переданы маршалу Ланну. К этому прибавлены описание и оценка каждого предмета. У меня хранится оригинал этого документа. Он любопытен тем, что показывает, какие огромные приношения делала испанская королевская фамилия церкви и монастырям.

Свидетельство было вручено мужу незадолго до отъезда из Сарагосы, когда он отправился в Германию во время похода на Ваграм. Внизу оригинала подписано рукою герцога Абрантеса: «Всего, по оценке, на 4 687 949 франков».

Это подробное описание и истинная цена каждой вещи неоспоримо доказывают, что сокровищница церкви Богородицы Пиларской заключала в себе редкие и драгоценные предметы, которые все вместе составляли огромную ценность. Маршал Ланн привез их в Париж и сказал императору:

— Я привез оттуда дряни, цветных камней, которые не стоят ничего. Если прикажете, я передам их, кому угодно. А если вам угодно отдать эти камни мне, вы доставите мне тем удовольствие.

Император отдал их ему, не зная, что отдавал, а Жюно, самым нелепым образом обвиняемый в сказочных богатствах, которые еще умножала зависть, никому не показывал протокола, взятого им у капеллана. Он вывез из Португалии только одну вещь, которую усердно просил себе у императора: прекрасную Лиссабонскую Библию, после благородно выкупленную у меня Людовиком XVIII.

Все эти огорчения после тяжелых трудов при осаде Сарагосы наконец сильно подействовали на здоровье Жюно. В довершение всего он узнал, что в Германии начинается война. А он… Он был тут, словно забытый, охранял пустой город, населенный фанатиками и заваленный трупами. Он болел, и припадки его были мучительны. Наконец он так встревожил меня своими письмами, что я решилась просить у императора аудиенции.

— Что ей надобно? — спросил он с досадой у Дюрока.

— Просить о Жюно, я думаю. Он болен, серьезно болен, как сказала мне вчера жена его. Меня уверило в этом и собственное письмо его, которое я видел.

Император казался минуту озабоченным, но это было скорее движение грусти, нежели досады.

— Ведь и госпожа Жюно, кажется, очень больна? — спросил он с оттенком участия, которое не ускользнуло от Дюрока и было передано мне.

— Да, государь, она очень больна и должна ехать на воды тотчас, как позволит время года.

Император отвернулся с досадой и сказал:

— А что у нее такое? Вечно эти женщины или больны, или бранятся. И еще. Для чего она носит столько (и таких крупных) бриллиантов? Это смешно.

Несмотря на свою безграничную привязанность к императору, Дюрок не мог удержаться от восклицания; но тот сделал вид, будто не заметил этого и продолжал:

— Она просит аудиенции и хочет говорить мне о Жюно. Мне тоже надобно сказать ей кое-что. Я очень люблю госпожу Жюно. Я очень любил ее мать. Очень. — Он сделал ударение на этом слове. — У меня отеческое участие и к госпоже Жюно. Вы часто видитесь с нею, Дюрок; вы должны бы были твердить ей, что стоит быть более преданной мне, а не искать дружбы у моих врагов.

— Я не бываю по вечерам у госпожи Жюно, — отвечал Дюрок. — Но когда бываю утром, я не вижу у нее никого, кто сколько-нибудь заслуживал бы называться вашим врагом. Ваше величество, вы знаете меня столько, что можете быть уверены: иначе я давно бы выразил, не смею сказать свое неудовольствие, но свое прискорбие госпоже Жюно.

— Я знаю, ты не из числа тех, кого я осыпаю благодеяниями, а они всё не благодарны.

— Но вы, надеюсь, не применяете этого слова к Жюно, — сказал Дюрок с некоторым волнением.

— К нему? О, нет! Но оставим это. Он просит позволения возвратиться. Пусть возвратится. Я не хочу, чтобы страдал мой старый друг. Скажите госпоже Жюно, что через две недели муж ее будет замещен. Я пошлю вместо него Бессьера. Этот умеет ладить и сделает славное дело, если укротит бешеных арагонцев. Но, Дюрок, вы принимаете большое участие в госпоже Жюно. Посмотрим! Отвечайте мне как честный человек: были вы влюблены в нее?

Дюрок захохотал как сумасшедший.

— Это не ответ, — сказал император с некоторым нетерпением. — Были ли вы влюблены в госпожу Жюно?

Дюрок отвечал, приняв опять серьезный вид:

— Никогда, государь! Могу сказать даже, сегодня приходит первый раз мне в голову, что это могло бы случиться. Честно говорю вам: ни я, ни она никогда не думали об этом.

Наполеон несколько раз озабоченно понюхал табаку. Он вообще не любил, чтобы его заставляли соглашаться с чужим мнением. Сделав несколько шагов, он взглянул на мосток в саду и задумчиво сказал:

— Однако это чрезвычайно странно.

В этом отношении сами понятия его были чрезвычайно странны. Думаю, добродетель всегда изумляла его, когда он встречал ее в женщине.

Дюрок передал мне весь этот разговор, и напрасно. Я страдала таким жестоким нервическим раздражением, что здоровье мое совершенно расстроилось, и я была решительно больна. Я почти никуда не выезжала. Боли в печени и сильное раздражение в желудке приковывали меня к постели. Потому-то так некстати оказались признания Дюрока, и я сказала ему это с откровенностью страждущей больной, которая думает только о близкой смерти. Увы, сколько надобно страдать, пока дойдем до нее! Горе не знает, что такое смерть, так же как и печаль. Можно сказать, оба они любят жизнь.

Тем временем болезнь моя усиливалась. Наконец приехал Жюно и ужаснулся переменам, произошедшим во мне. Он тоже страдал, особенно от шрама на лице, который поражал при взгляде на него. Шрам задевал зрительный нерв, и мигрени сделались гораздо чаще. Кстати, Барежские ванны произвели на него благотворное действие, так что через три недели он был в состоянии отправиться в Германию, согласно своему назначению. Но прежде он хотел видеть, что я уехала к Пиренейским горам, куда посылали меня медики. Один из них, старый друг моей матери, вызвался быть моим провожатым, и я совершила путь, лежа в карете, едва живая. Со мною были также Лаллеман и Шерваль, двое искренних друзей моих.

Первый же стакан воды помог мне. Через неделю я ела, как здоровая крестьянка, а через две недели уже бегала по горам, рискуя двадцать раз сломать себе шею.

Котере — место пленительное. Тогда его еще мало знали, и ездили туда только истинно больные, а умирающие не бегают по полям. За год перед тем королева Гортензия приезжала туда подышать чистым, утешительным воздухом и открыла взглядом художницы, чувством нежной души несравненные красоты. Она пустилась странствовать и совершила знаменитое путешествие на Виньемаль, высочайшую гору Французских Пиренеев. Она хотела взойти на эту вершину и в самом деле взошла. Королева Гортензия первая из всех женщин осуществила это путешествие, и оно оказалось так опасно, что она наградила Мартена и Клемана, главных носильщиков в Котере, медалью для ношения в петлице. На медали было вырезано: «Путешествие на Виньемаль, 1808». С этою медалью была соединена и пенсия. Королева, всегда милая своею добротой, умела наградить их и этим, что сделало их счастливыми.

Глава XLV. Военные действия в Европе в 1809 году

Между тем как я разгуливала в прелестных долинах Пиренеев, поля Германии были снова обагрены кровью. Война, со всеми своими ужасами, рыскала в городах и селах, и все бедствия ее поражали удвоенными ударами, чтобы потом с избытком отплатить нам за них.

Меттерних оставил Париж, где был представителем своего монарха. Говорили, что Меттерних не любил Франции. Но какой же человек может не почувствовать ненависти в сердце своем, когда его унижают, даже оскорбляют, и чуть ли не грозят этой самой жизни, когда его жену, детей удерживают как заложников! И он при этом нападении на самые драгоценные права его вынужден оставить Париж, будто преступник, в карете, в которой опущенные шторы скрывали от всех благородное чело его и невинное лицо, способное только краснеть за нас.