Взгляд императора… Секунда молчания.
„Однако, милостивый государь, с клочками ли вашей армии должны были вы явиться перед неприятелем? У вас было двадцать шесть тысяч человек, а вы явились только с десятью! Это потому, что вы разбросали больше двадцати тысяч в Пениче, Альмеиде, Эльвасе, Лиссабоне, наконец; на кораблях и на обоих берегах Тежу“ [205].
„Государь, или я ошибаюсь, или все эти отряды, все гарнизоны были необходимы, и если ваше величество позволите мне предложить некоторые замечания, осмеливаюсь думать, что в них найдете вы оправдание герцогу Абрантесу. — Молчание императора позволило мне продолжать, и я продолжал: — Английская армия, высаженная в Португалии, не имела никакой точки опоры. Если б мы выиграли битву, эта армия была бы вынуждена бросить свою материальную часть и раненых. В таком положении для генерала Веллеслея было тем важнее овладеть Пениче, а для генерала Жюно, по той же самой причине, не допустить этого, ибо полуостров столь же легко защищать, сколь трудно нападать на него. Потеря Пениче, государь, стала бы доказательством, что все погибло для нас на севере Португалии. Герцог Абрантес уступил этим соображениям и оставил там восемьсот человек швейцарского полка.
Ваше величество приказали отремонтировать и вооружить корабли, которые могли держаться в море. Мы уже имели под парусами восьмипушечный корабль и другой, готовый присоединиться к эскадре; два пятидесятипушечных и еще третий выходили на рейд; кроме того, готовилось еще несколько бригов и корвет. Эти суда, государь, были необходимы не только для того, чтобы оборонять вход в Тежу и помочь русскому флоту в случае каких-нибудь предприятий английского флота, но и — гораздо более — для охраны понтонов, занятых испанскими войсками, которые мы обезоружили, и для внушения страха Лиссабону. В таких критических обстоятельствах нельзя было оставить этих кораблей их экипажам. Вот что заставило посадить туда тысячу человек. Я уж не говорю об укреплениях“.
„Конечно, укрепления надо было сохранить. Но что за необходимость кидать две тысячи человек на левый берег Тежу?“
„Государь! Это решение учитывало важные и щекотливые соображения. Восемь русских кораблей под началом адмирала Сенявина были блокированы в Тежу. Единственное хорошее якорное место рейда — подле левого берега; а берег этот был усеян инсургентами, которые умножались и становились с каждым днем все предприимчивее. Оставь мы этот берег, они тотчас получили бы поддержку с английских кораблей, у них появились бы и пушки. Положение русского флота сделалось бы невыносимо, а с ним и наше очень ухудшилось бы. Русский адмирал справедливо мог бы обвинять нас перед своим государем, а герцог Абрантес пришел бы в отчаяние, если бы дал повод императору Александру справедливо негодовать. Так политические причины стали причиной военного решения“.
Император не отвечал и некоторое время ходил молча [206]. Потом сказал:
„А Сантарем?“
Я не мог оправдать оставления тысячи человек в Сантареме и, желая убедить его только силою истины, промолчал.
„А Лиссабон?“
„Только сохраняя этот город, государь, мы и могли производить грозное впечатление, иметь средства обеспечения“.
„Столицы, милостивый государь, решаются на что-нибудь только после событий. Победи вы при Вимейро, вы с поля битвы обеспечили бы спокойствие Лиссабона“.
„Это возможно, государь, в войнах правильных, а не в народных. В народных войнах, государь, всего труднее удерживать столицы, и они бывают грознее всего. Когда, особенно как Лиссабон, они играют великую роль в государстве, предоставлять их самим себе — значит потерять их и с ними всё“.
Он устремил на меня молчаливый взгляд, сделал еще несколько шагов и прибавил:
„Но Эльвас, милостивый государь, но Альмеида? Что за надобность была там оставлять гарнизоны?“
„Государь, мы ожидали помощи. Один из корпусов испанской армии, как нам казалось, шел к Лиссабону — для обеспечения ли дальнейшего владения Португалией, или для открытия нам пути к отступлению, или, наконец, для удержания запада Испании. Этот корпус мог прийти к нам только через Альмеиду или Эльвас. Оставить эти крепости значило оставить целые области, в которых они находятся. По крайней мере так рассуждал герцог Абрантес“.
Император принял все эти причины. Другие вопросы его послужили мне средством совершенно прояснить поступки герцога Абрантеса. Я говорил, как ужасала его мысль вызвать неудовольствие императора или не угодить ему, и теперь видел, что Наполеон слушает меня без всякой досады. Напротив, с этой минуты, как бы признательный за мою роль, он сделался гораздо мягче.
Император готовился открыть новый поход в Португалию и вверил его маршалу Сульту. Это стало предметом продолжения разговора».
Осада Сарагосы все еще продолжалась. Жюно писал мне такие письма, что они приводили меня в отчаяние. Он скорбел душою. Император казался ему несправедливым и, может быть, точно был несправедлив, когда не послал его снова водрузить французских орлов на стены Лиссабона. Жюно возвратил их во Францию чистыми, незапятнанными ничем: это вознаграждение за все, что претерпел он, принадлежало ему, потому что, может статься, более, нежели многие выигранные битвы, покрыл его славою договор, заключенный в Синтре. Но Жюно перестал быть победителем. Все исчезло перед этим обстоятельством, и доходило до того, что он воображал себя лишенным дружбы императора.
Могу удостоверить, что в этом он ошибался совершенно; однако он думал так, и тяжкая печаль сжигала его душу.
Но я забегаю вперед, а ведь Жюно все еще оставался в Сарагосе и был несчастнейшим из людей. Каждое утро начинали осаждать очередной дом, и каждый вечер готовились к новому нападению на следующий день. Мой зять, возвратившись из Сарагосы в Париж, сообщил мне подробности, которые поразили меня. Письмо от Жюно еще более увеличило мое беспокойство: «Когда человек страдает, — писал он мне, — он должен иметь полное право излечить себя, и, конечно, самоубийство есть самое благоразумное и рассудительное, что может он сделать».
Я говорила об этом письме Дюроку; он хотел видеть его, прочитал и стукнул себя по лбу. Почтенный друг! Он знал, что уже три дня тому назад маршал Ланн получил приказ ехать в Сарагосу со всею властью главного начальника осады, той осады, которой Жюно управлял уже около двух месяцев! Маршал Монсей начал ее, а герцог Тревизо (Мортье) должен был помочь Жюно закончить.
Приезд Ланна, который явился вдруг вырвать у него плоды стольких трудов, неблагодарных во все продолжение осады и обещавших награду только в день взятия города, стал ударом для Жюно, еще больше ужасным своими последствиями. И могло ли случиться иначе? Я и до сих пор не понимаю, что заставило императора поступить таким образом? Может быть, он никогда не имел верных сведений об осаде Сарагосы и думал, послав Ланна, одним сильным ударом довершить взятие города. Но Ланн сделал то же, что Мортье, Жюно и тысяча других сделали бы без него. Жюно, приехав под Сарагосу 20 декабря, продолжал осаду, или, лучше сказать, брал дома и монастыри, превращенные в редуты; это длилось до февраля. Наконец очередная атака увенчала взятие Сарагосы, и французы вошли в Корсо. Жюно искал смерти с самого утра и до той минуты, когда прекратился огонь. Непостижимо, как он остался цел в тот день, идя в огонь и посреди огня.
Он писал мне на другой день об этом деле, радость от успеха в котором маршал Ланн сумел испортить, говоря про Жюно так, как будто он в это время осаждал какой-нибудь Серингапатам в Индии.
Ланн был храбрый человек. Он отличался мужеством, и Жюно сам отдавал ему справедливость; Ланн должен был бы платить ему тем же. Генерал Рапп, лучший из людей, отказался от командования шестым корпусом, когда в России Жюно не угодил императору и тот хотел отнять у него корпус. А в России Жюно на самом деле был виноват; в Сарагосе же, напротив, и внешние обстоятельства, и существо дела говорили в его пользу. Ланн поступил, говоря языком военным, как дурной товарищ, когда приехал в Сарагосу. Жюно чувствовал это вполне и сказал мне следующей весной: «Я потребовал лошадей и хотел уехать, но услышал ружейные выстрелы; после этого, разумеется, я не мог не остаться».
