Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Она вышла, забрав множество свертков, потому что мы встретились с ней в магазине Au Pиre de famille («Отец семейства»), тогда одном из лучших заведений этого рода в Париже и, может быть, во всей Европе, устроенном господином Боже.

Женщина эта, остроумная, милая мне своею прелестью, хотя многим она внушала только почтительное чувство, была графиня Ремюза. Я любила ее, потому что, кажется, она и сама любила меня немного. Она и сестра ее, обе очаровательные, невольно привлекали меня. Госпожа Ремюза казалась при первой встрече несколько холодной; но тем дороже было внимание ее, когда она выражала его, а госпожа Нансути, добрая, остроумная, чуткая, всегда казалась мне очаровательной женщиной. Жюно был предан ей особенно, а я почитала за счастье встречаться с нею, потому что такие женщины редки [202].

Я исполнила то, что сказала госпожа Ремюза: надела свои бриллианты. На мне была мантилья, белая тюлевая, вышитая серебром; гирлянда из нераспустившихся роз окаймляла шлейф и юбку. Несколько бутонов были приколоты между бриллиантовым венком и гребнем. Для своей розы из желтых бриллиантов я хотела было приколоть несколько бутонов желтых роз, но Леруа, человек с изящным вкусом, заметил, что насколько хороши бриллианты с платьем бархатным или темным атласным, столь же простая гирлянда была бы незаметна при блеске бриллиантов и серебряного шитья, потому что оттенок ее слаб и она не шла бы даже к моему испанскому лицу. Это замечание знатока пригодится молодым женщинам.

В этот день в Тюильри большое собрание проводилось не в залах нижнего этажа, а в Зале маршалов, ужин был накрыт в галерее Дианы. Я одна из последних явилась в тронный зал и не нашла хорошего места; но это же самое обстоятельство предоставило мне прекрасное место в концертном зале, в первом ряду. Госпожа Ремюза, дежурившая в тот день, улыбнулась, взглянув на меня, и, двигаясь по направлению ее взгляда, я увидела, что императрица приказывает что-то господину Бомону. В самом деле, за несколько минут до окончания концерта он подошел ко мне:

— Ее величество императрица приглашает вас, герцогиня, к ужину.

Едва я подошла к императрице и поклонилась, как ее величество указала мне рукой на стул возле себя, и глаза ее тотчас обратились на знаменитую мою розу из желтых бриллиантов. Взглянув на нее раза два, она тотчас обнаружила истину, и улыбка ее показала мне, что она признает всю злобу и глупость донесений, сделанных императору. Я узнала после, что император поручил ей, так сказать, следствие об этой чудесной розе, сделанной из одного камня.

Императрица, нет спора, была очень легковерна, но и добра: она доказала это и в тот раз. Наклонившись ко мне, она сказала:

— Знаете ли, какие смешные дела затеяли на ваш счет у императора! И Жюно еще раздражает доносчиков своими выдумками. В результате везде расславили, что у вас двор вымощен золотом, а бриллианты так велики, что вы не можете носить их. Говорят также о придворном платье, которое велели вы вышить бриллиантами!

Я не могла удержаться от возмущения, но императрица сделала мне знак молчать и потом сказала тихо:

— Приезжайте ко мне завтракать, тогда и объясните все.

На другой день я приехала в Тюильри на завтрак, и императрица пересказала мне все, что ей говорили. Боже мой! Что за нелепости! Что за глупости! Ее старались уверить, что мои бриллианты гораздо лучше ее! В самом деле, если бы эта знаменитая роза из желтых бриллиантов была одним камнем, перед нею выглядели бы крупинками Регент, Русский бриллиант, Португальский, Санси, Великий Могол и все известные.

Надобно сказать здесь, что в Париже есть мерзавцы, которые старались очернить жизнь самую чистую и прекрасную, нападая на Жюно и на его честь; потому обо всех подлостях в отношении португальских бриллиантов я хочу говорить громко, чтобы голос мой, произнося слова истины, отвечал на бесчестную ложь и стал памятником оправдательным.

Глава XLIV. Страдания Жюно

Между тем как император оставался в Испании и изгонял оттуда англичан, неуклонно двигаясь к победе даже на вершинах Астурии, дела принимали неблагоприятный оборот в Италии у его святейшества, и горизонт омрачался в Германии. Верно, была причина, из-за которой так холодно обходились с Меттернихом; а чтобы совершенно и решительно показать ему эту холодность, однажды, в день большого собрания, госпожа Меттерних не была приглашена ужинать ни за стол императрицы, ни даже за стол какой-нибудь из принцесс. Это было почти оскорбление, и его нанесли намеренно.

Наконец война увлекла всех и вскоре была объявлена. В то время Жюно находился под Сарагосой, где управлял осадою самою странною, какая только бывала когда-нибудь, если можно назвать осадой последовательное нападение на каждый дом. Письма Жюно разрывали мое сердце. Он страдал, видя, как рядом с ним гибнут солдаты, умирают трагически, не так, как обыкновенно умирают на войне.

Язва грозила распространиться и вне города, после того как опустошила его внутри. Каждый день брали приступом дом, испанцы защищали каждую комнату, каждый угол становился могилой француза или испанца.

«Я не могу переносить этого зрелища, — писал мне Жюно. — Надобно иметь каменное сердце или лучше совсем не иметь его для всего этого».

Вскоре он испытал печаль, самую чувствительную. Пришло известие, что граф Фуэнтес, один из наших искренних друзей наших, пленен в Сарагосе и господин Палафокс, его родственник, велел запереть его в одном из городских домов, желая укрыть от народной ярости. Жюно очень любил графа. Узнав о его несчастье, он писал мне, и я увидела по мрачным выражениям письма, как он страдает. Мысль, что, может быть, он сам приказал заложить мину под тот дом, где был заперт его друг, произвела на Жюно такое сильное впечатление, что пострадало даже его здоровье. Он оказался у стен Сарагосы против своего желания, принял руководство этой осадой с отвращением, которое отзывалось для него во всем, что там делали. Раны причиняли ему ужасную боль; особенно головные боли мучили его жестоко. Длинный рубец, который виден был у него на щеке, около глаза, заставлял его страдать особенно.

В январе он писал мне: «Бывают минуты, когда я готов прострелить себе голову. Если бы мысль о тебе и детях не удерживала руки моей, выстрел окончил бы все».

Это письмо ужаснуло меня. Я еще не знала всего, но вскоре узнала.

Император никогда не мог допустить, чтобы тотчас не исполняли того, что он приказывал. Он велел сказать Жюно: «Идите в Сарагосу и возьмите ее». После этого следовало взять Сарагосу. Но дело пошло иначе, и каждый камень, отбиваемый от испанских домов, падал не иначе как обагренный французской кровью. Жюно заметил по холодному тону некоторых писем императора, что он недоволен. Между тем был взят монастырь Святого Иосифа, превращенный испанцами в укрепление: это был истинный успех. Увы, этот успех оказался не для меня! Дело в том, что Жюно взял с собой одного из моих кузенов, сына сестры моей матери госпожи Сент-Анж. Тетка прислала ко мне Жоржа еще ребенком вместе с братом его Александром. Однажды оба они, еще дети, приехали ко мне из глуши Лангедока, где у тетки было прекрасное имение, в котором жила она уединенно с четырьмя дочерями и двумя сыновьями.

«Лоретта! — писала мне тетка. — Посылаю к тебе двух твоих кузенов. Ты богата, ты знатная дама при дворе Наполеона. Я могла бы поехать сама к нему, напомнить, что мы часто играли с ним, когда были детьми; но может случиться, что он не узнает меня, и тогда я откровенно скажу ему, что это дурно. Пусть же он остается в своем величии, а я в своей ничтожности. Хочу быть обязанною только тебе, моя Лоретта, и твоему мужу, если он примет дружбу искренней и доброй родственницы. Итак, вот тебе мои Жорж и Александр! Делай с ними, что ты хочешь и что они сами захотят…»

Я поселила обоих кузенов у себя и отправилась тогда в Аррас. Александр, старший, заболел, и у него открылась гнилая горячка. Деженетт лечил его, но все старания оказались напрасны, и бедный мой кузен умер в семнадцать лет. Жорж оставался у меня. Образованием его занимался мой дед, аббат Комнен, и мальчик вырос прекрасным, добрым молодым человеком, жадным до славы и желавшим достигнуть ее своим мужеством. Сколько мечтаний было в молодой его голове! Жюно понимал мечтателя и обещал взять его с собой. Мальчик отправился под Сарагосу, и в Испании настал конец его мечтаниям! Бедный, бедный Жорж! Умереть пораженным пулей в девятнадцать лет, когда сердце еще так пылко, так полно жизни…