Я поклонилась и хотела выйти; мне надобно было удалиться скорее. Но, еще не выходя, я хотела окончить то дело, ради которого пришла, и сказала императору, что почитаю более приличным не быть на балу в ратуше, где должна представлять первое лицо после императрицы, а теперь, прибавила я, такие слухи о португальской армии…
Император опять принял воинственную позу.
— Какие же это слухи? — спросил он пронзительным голосом, который доходил до глубины души и заставлял содрогаться. На этот раз я почувствовала какой-то страх и отвечала вполголоса:
— Говорят, что армия погибла, что Жюно вынужден был сдаться, как Дюпон, и англичане увезли его в Бразилию.
— Это ложь, говорю вам, ложь! — Он ударил по столу так сильно, что с него полетели разные бумаги. — Это ложь! — кричал он, бранясь, как поручик. — Жюно сдался, как Дюпон?! Все это выдумки! Но именно потому, что это говорят, вы должны ехать на бал. Вы обязаны ехать туда. Слышите? Если б вы были нездоровы, то и тогда должны были бы ехать. Это моя воля. Прощайте!
Сев в карету, я заплакала как ребенок: мне казалось, что император очень жесток и ко мне, и к Жюно. Но, обдумав все хорошенько, я поняла, что и самом деле с моим мужем не случилось ничего неприятного, если Наполеон так настойчиво хотел, чтобы я была на этом балу. Возвратившись в Нейи, я нашла там одного из моих друзей; он ожидал меня, желая знать, чем кончилось мое посещение, и также разуверил меня. Когда, после долгой прогулки вдоль канала, под благоухающими липами, он уехал в Париж, я пошла спать гораздо больше спокойная и обнадеженная.
Итак, 10 августа город Париж опять поднес мне букет. На этот раз букет был в преогромной фарфоровой корзине и состоял из прелестнейших искусственных цветов. Меня трогал не сам подарок, а воспоминание о Жюно, потому что именно его видел в моем лице город Париж. В такие минуты я гордилась его именем. Может быть, я и сама значила что-нибудь при этом. Но все достоинство относила к нему.
Ради этого я осталась в Париже. Не знаю, по-моему, этот праздник, устроенный так же, как прежние, и столь же великолепный, показался мне печальным и мрачным. Император не приезжал показаться на нем или если и заезжал, то на минуту. Я была так растревожена, что не заметила, присутствовал ли он в городе в этот день. Императрица появилась ненадолго и не осталась ужинать. Не понимаю, как император, обыкновенно дорожа всяким сближением с парижским народом, не сделал над собой усилия и не захотел привлечь сердца простых граждан. Постановление Сената, которое предписывало набор восьмидесяти тысяч конскриптов, было уже издано, и какое-то онемение поразило жителей Парижа, а между тем императора тогда еще очень любили. Кроме того, поговаривали о восьмидесяти тысячах новобранцев, которым едва ли исполнилось восемнадцать лет, на 1810 год. Их, по слухам, назначали для охраны берегов. Император знал обо всех ходивших тогда слухах, и, конечно, ему было известно, что говорилось в парижских лавках. Думаю, и по этой причине он велел мне ехать на праздник. Если бы меня так и не увидели, то нелепые слухи о жребии Жюно и его армии подтвердились бы, причем самым опасным образом. После я узнала, что Веймарское сражение, данное 21 августа, могло уничтожить Жюно и всю армию. Неужели император ничего не знал о нем 4 сентября? Не думаю. Он должен был иметь о нем известие, хотя бы сбивчивое, через Англию.
Наконец известия о Жюно пришли во Францию. Известия, прискорбные для Наполеона, зато прославляющие его полководца и всех его людей. Какой удивительный подвиг! Слава французского оружия не была посрамлена, и ему, ему одному принадлежит эта заслуга. Сколько раз после ужасной смерти Жюно я плакала, глядя на символ победы его над англичанами, на конвенцию, заключенную в Синтре! Увы, тот, кому была посвящена жизнь Жюно, не хотел признать его великого подвига.
Первый португальский поход заслуживает почетного места в наших военных летописях, и чем лучше он будет известен, тем более удивительным будет казаться. Он уже вполне достоин славы тем, что претерпела армия, переходя через горы Бейры. В истории нашей как раз недоставало примера малочисленной армии, которая, пользуясь одним страхом, наводимым ею, совершила подвиг, невозможный для других, даже огромных армий.
Глава XLIII. Еще о бриллиантах и золоте
Проведя в Эрфурте несколько недель среди самых важных переговоров и празднеств, как будто судьба Европы не решалась в то же время, Наполеон проехал через Францию прямо в Испанию, а императрица возвратилась в Париж праздновать Новый год. Архиканцлер давал ей бал в печальном своем доме на площади Карусель. Я никогда не видала у архиканцлера веселого праздника или даже маскарада, всегда что-то важное и торжественное примешивалось к звуку скрипок и леденило все, что должно было отличаться огнем и воодушевлением. Право, я решительно никогда не видела у Камбасереса радостного праздника. В этот день было еще хуже: темный зал, мало женщин, невеселая императрица, разговоры о войне с Австрией, так что Меттерних, возвратившийся из Вены несколькими днями ранее, вел себя принужденно, несмотря на всю свою светскость и традиционную развязность.
Он уехал в Вену в конце ноября для весьма важных дел, но придал этому путешествию вид личного и объявил, что отсутствие его продолжится не больше двух или трех недель. Герцог Кадорский (Шампаньи), забывший, что граф Меттерних нисколько не обязан ему отчетом в своих поступках и мог уехать к себе, не спрашиваясь у него, вздумал неприятно шутить по поводу того, что посол слишком долго не возвращается.
— Знаете ли, господин посол, мы по праву могли бы призадуматься над вашим опозданием и, хоть вы и уверяете всех в своих мирных намерениях, увидеть тут подтверждение слухов, какие распространяют английские газеты.
— Могу только повторить вашему превосходительству, — отвечал Меттерних, — то же, что уже не один раз имел честь сказать: император, мой государь, желает остаться в мире с Францией. Что же касается моего возвращения сюда, уверяю вас, его задержали только препятствия на баварских дорогах, возникшие из-за корпуса генерала Удино, который въезжает в Германию и тем самым мешает свободному выезду из нее.
Когда мне повторили эти слова, я нашла их прелестными. В самом деле, они чрезвычайно остроумны и напоминают школу князя де Линя, отличающуюся изящным вкусом. Я спросила у Меттерниха, правда ли, что он сказал это. Он рассмеялся, но не отвечал.
— Вы сказали это? — повторила я.
— Дурно ли я сделал? — спросил он вместо ответа.
— Конечно нет.
— О, так я сказал это… но, право, не помню.
А он точно произнес эти слова. Есть слова, которые можно уподобить обоюдоострому лезвию: они тотчас доходят до ума и как бы перерезают идею, даже самую справедливую и сильную. Чем прикажете отвечать, когда над вами насмехаются вежливо? Кроме того, герцог Кадорский явно проигрывал Меттерниху, образчику высшей аристократии во всех изящных ее проявлениях, тонкой вежливости и чрезвычайной самоуверенности.
Вероятно, граф Стадион, тогда управляющий делами в Австрии, имел о Меттернихе самое высокое мнение, когда послал его к Наполеону в таких затруднительных обстоятельствах. И действительно, белокурая голова молодого посланника уже заключала в себе начала того искусства, той ловкости, которые сделали его одним из первых лиц в дипломатическом мире. Император Наполеон судил о нем и хорошо, и дурно. Сначала дурно, а потом хорошо. Но было уже поздно, дурное сделалось невозвратимым. Меттерних, оскорбленный в самых нежных привязанностях своих, когда в Париже задержали его детей и жену, разочарованный во всем, чего имел он право ожидать от государя, у которого находился в звании, самом священном между людьми даже дикими, сделался врагом Франции; но он, конечно, не устоял бы против того очарования, каким ослеплял его Наполеон, если б этот изумительный человек вел себя осторожнее.
Жюно возвратился в Испанию; император тоже отправлялся туда, горя нетерпением разбить англичан. Он заявил в Законодательном корпусе: «Наконец они ступили на твердую землю!»
