В начале сентября император возвратился в Париж. Он пробыл в Байонне дольше, чем хотел, но дела Испании двигались не так быстро, как предполагал он вначале. Не все обошлось без препятствий внутри государства: он увидел сопротивление не только в совете Кастилии, но и среди испанских грандов, составивших Хунту, которых Наполеон, привыкший все сгибать своею железной волей, почитал достаточным средством для успокоения умов. Гранды подписались, однако, потому что Наполеон, направив на них свой горящий взгляд, произнес тихим, но звучным голосом знаменитые слова, соответствующие настрою его высокой, сильной души: «Делайте то, что я хочу!» А когда он глядел и говорил таким образом, право, нельзя было сопротивляться. Гранды подписали все, что он хотел, и король Жозеф вступил в Испанию, а Наполеон возвратился в Париж.
Возвратившись, он мог бы сказать, что в первый раз его прекрасная столица не похожа на ту, какой он оставил ее. Он сковал нашу волю, но мысль! Мысль оставалась свободной, и она была с этого времени всегда занята делами Испании. Даже простой народ начал рассуждать об этом. Кроме того, от португальской армии не было ни малейшего известия, и уже два месяца никто не получал оттуда писем.
Я была в смертельном беспокойстве о Жюно. Пока не приехал император, я много раз виделась с архиканцлером, но находила его в таком неведении, что не могла поверить справедливым уверениям его, будто Жюно не пишет даже императору, и начала воображать, что с ним случилось какое-нибудь несчастье. Тогда мы не имели понятия, какой может стать война в Испании, и эта полная неизвестность казалась невероятной. Один из моих искренних друзей, который имел средства через Англию узнавать о событиях в Португалии, тоже не получал никаких известий. Можно было сойти с ума! Потому-то, когда возвратился император, я написала ему, желая знать, нет ли сведений о Жюно, и умоляла известить меня хоть одним утешительным словом.
Он ответил мне через несколько дней и передать ответ свой поручил архиканцлеру; а тот сделал мне выговор, сказав, что император весьма удивлен, как могла я позволить себе спрашивать его о делах, которые относятся непосредственно к политике. Я изумилась этому замечанию, но видела, что и сам архиканцлер так думает, и решила промолчать. Сделав вид, что спокойно принимаю данный мне урок, и не отвечая архиканцлеру ничего, я, тотчас как он уехал, отправила императору письмо, в котором умоляла дать мне аудиенцию в тот же день, имея необходимость просить у него одной милости. Император был в Сен-Клу, я жила в Нейи.
Побуждение мое было очень важно. С тех пор как Жюно сделался парижским губернатором, при нем и без него я всегда бывала хозяйкой на празднествах в ратуше. И в этот раз случилось то же: мне принесли список дам, которые должны были встретить императрицу, и я была обязана представить его обер-гофмаршалу. Я находила очень естественным хозяйничать на праздниках ратуши, то есть исполнять обязанность парижской губернаторши, когда жизнь моя была обычна. Но тут настали совсем иные обстоятельства, и я решилась просить у императора аудиенции.
Наполеон велел, чтобы я приехала в Сен-Клу в девять часов вечера. Он был в своем дальнем кабинете, том, что выходил окнами в маленький сад. Когда я зашла в комнату, дверь была отворена; император стоял на крыльце и рассеянно глядел вдаль, как человек озабоченный, который смотрит невидящим взором. Услышав скрип двери, он вздрогнул, с живостью обернулся ко мне и как бы с досадой спросил, почему я не хотела верить, что он сказал мне правду через архиканцлера.
— Муж ваш здоров! К чему эти чертовы ваши выходки?
— Государь, я спокойна, с тех пор как ваше величество благоволили сказать мне, чтобы я была спокойна. Но теперь я вынуждена просить ваше величество позволить мне не быть завтра в ратуше.
Он стоял около двери в сад, но, услышав слова мои, сделал два шага в мою сторону и произнес странным голосом:
— Что это значит? Не быть в ратуше? Почему же?
— Потому, государь, что я страшусь, не случилось ли с Жюно какого несчастья. Прошу ваше величество простить меня, — продолжала я с твердостью, потому что нахмуренные брови его грозили бурею, — но я не имею известий от Жюно, ваше величество также не имеет их. Я не хочу, чтобы известие, может быть о его смерти, пришло ко мне посреди бала.
Не знаю, где я взяла столько смелости, но я выговорила все это. Император поглядел на меня гневно, пожал плечами, но сдержался.
— Я сказал вам, что муж ваш здоров. Почему не хотите вы мне верить? Я не могу представить вам доказательства, но даю слово, что это правда.
— Этого, конечно, довольно для меня, но я не могу послать циркуляра четырем тысячам особ, которые будут на празднике города и найдут очень странным, что я праздную в то время, когда имею все причины беспокоиться.
— А каким образом эти четыре тысячи особ узнают о причине вашего беспокойства? — вскричал он страшным голосом и кинулся ко мне с такой запальчивостью, что почти испугал меня. — Вот следствие ваших совещаний в гостиных… вашей болтовни с моими врагами! Вы сплетничаете обо мне. Вы нападаете на все, что я делаю. Как можно, чтобы прусский посол, ваш друг, недавно говорил у вас о моей тирании против его короля? В самом деле, я тиран — очень жестокий. Если бы их Фридрих Великий был на моем месте, он не поступил бы так, как я. Да, кроме того, Глогау и Кистрин будут лучше охраняться моими войсками, чем прусскими, потому что ими нельзя гордиться после такой обороны, какую они показали.
Может быть, в десятый раз со времени моего возвращения из Португалии император повторял мне то, что говорилось у меня в гостиной. Я знала, что до этого он слышал правду. Но прусский министр, всегдашний мой посетитель, не произнес ни слова, похожего на то, что сейчас утверждал император. Барон Брокгаузен был человеком чрезвычайно осторожным, скромным, не болтливым и вообще самым надежным в общении. Он находился в затруднительном положении, оттого обыкновенно вооружался полным молчанием, и, хотя приезжал он ко мне каждый день, мы иногда говаривали, смеясь, после его отъезда: «Барон сказал семь слов за вечер». Впрочем, это был человек отличный: почтенный отец семейства и один из самых уважаемых мною пруссаков. Дети его часто ходили играть с моими детьми, потому что мы были соседями.
Так хорошо зная характер посла, я тотчас поняла, что император хочет только выведать у меня нужное ему. Поэтому я с твердостью отвечала, что информация его величества неверна и никогда слова, о которых говорит он, не были сказаны у меня.
Он топнул и, как молния, подлетел ко мне:
— Стало быть, я лгу? — закричал он снова.
— Я имела честь отвечать, — сказала я с величайшим спокойствием, — что информация, доставленная вашему величеству, неверна.
— И конечно! Вы все так говорите, когда к вам обращаются, как я теперь.
— По словам вашего величества можно заключить, что я не одна обвиняемая. И я могу уверить, кажется, что обвинения против других так же несправедливы, как против меня.
Слово все не ускользнуло от меня.
Когда император, волнуемый чем-нибудь сильно, молчал, он сосредотачивал во взгляде всю поразительную свою силу. И в этот раз он устремил свой тяжелый взгляд на меня. Я потупила глаза, но, он мог видеть, что не от робости; мне только неприлично было состязаться с ним. Когда я взглянула на него снова, он все еще не сводил с меня глаз, но выражение их переменилось и, правду сказать, было странно: никогда в жизни не была я меньше способна перенести это выражение, а еще меньше понять, что значило оно.
— Я ожидаю приказаний вашего величества, — сказала я, отступая к двери.
Император отвечал не тотчас, но наконец сказал:
— Я запрещаю вам повторять сказанное мной здесь, слышите? Помните, что мне надобно повиноваться, или вы ответите мне за это.
— Буду повиноваться, государь, но не из страха перед вашим гневом, а чтобы не краснеть перед побежденными чужеземцами за наши домашние недоразумения.
