Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

В тот день, о котором я говорю, у меня был генерал Како, он казался мне встревоженным более обыкновенного и говорил — причем больше, нежели следовало бы говорить при женщине в моем положении — об опасностях, каким я подвергалась в Сьюдад-Родриго:

— Дон Хулиан знает, где вы, и хочет захватить все здесь; это подвергает опасности также и меня с моим гарнизоном.

Я не могла удержаться и поглядела на него с таким выражением, что он потупил глаза.

— Будьте спокойны, генерал! — сказала я. — Если на вас нападут (чего я, однако, не ожидаю), то двести человек моего прикрытия окажутся гораздо полезнее ваших убогих солдат, которые, вон, видите, бродят под блиндажами, как тени. Так что, думаю, вам гораздо спокойнее с тех пор, как я приехала сюда.

Из полученного письма я узнала, что в Саламанку приехала французская кормилица, назначенная мной, и моя ключница, госпожа Гельд, вместе с горничной, потому что я лишилась своей.

Я должна сказать несколько слов о своей кормилице: это была женщина необыкновенная. Когда я родила моего сына Наполеона, Жюно, всегда привязанный к Бургундии и думающий, что нет ничего хорошего в других местах, хотел, чтобы кормилица его сына была также оттуда. Мои золовки выбрали мне одну и отыскали ее с таким тщанием, будто невесту для какого-нибудь индийского царя. После всех этих забот, после всех изысканий ко мне приехала толстая, высокая и довольно красивая женщина; но она стала кормить моего сына молоком тощим и дурным, и ребенок стал худеть. Боделок, мой медик и человек проницательный, осмотрел ее и открыл, что она уже три месяца беременна.

Тогда я стала просить своих знакомых, чтобы они помогли мне. Все бросились искать на другой же день утром, и еще до полудня в моей гостиной находилось уже двадцать кормилиц, а от запаха молока можно было лишиться чувств. В числе этих женщин была одна, высокая, складная, с прелестными зубами, с живым и всегда веселым взглядом, щеки ее были круглы и румяны. Она заявила, что хочет сначала видеть ребенка, потому что, объяснила она, ребенок может умереть. Эта откровенность понравилась мне. Короче, я выбрала ее, и с той минуты ни разу не имела повода упрекнуть ее в чем-нибудь.

Роза воротилась домой, когда перестала кормить Наполеона. Жалованье и множество подарков, сделанных ей мною, составили для нее небольшое состояние. Однажды она пришла ко мне в дом наведаться о моем здоровье, потому что любила меня и, зная, что я живу в Испании, посреди этих демонов, как называла она испанцев, беспокоилась. И тут она услышала, что я беременна, больна, и это в глубине Испании! Она спросила, на каком месяце беременности была я, и ушла, не говоря ничего. На другой день она принесла письмо и попросила, чтобы его тотчас отправили мне.

Это письмо было трогательно: она просила в нем, чтобы я позволила ей приехать и кормить моего сына или мою дочь. Я знаю, говорила Роза, что вы не кормили своего первого ребенка и, конечно, не станете кормить другого. Она была беременна, так же как и я, и готовилась родить в октябре, а я ожидала своего разрешения в ноябре. Роза просила у меня одной милости: чтобы я взяла мужа ее к себе в лакеи. Она не могла оставить его во Франции, но не могла и допустить, писала она, чтобы я родила в этой погибельной Испании и у меня не было чистого, здорового французского молока для моего ребенка.

Превосходная женщина! Можно угадать, согласилась ли я на ее предложение, которое было милостью больше для меня, чем для нее!

Через несколько дней генерал Како сказал мне с таинственным видом:

— Важные известия! Говорят, что Массена дал большую битву и потерпел поражение…

Я не могла не вскрикнуть.

— Успокойтесь, — прибавил он, — корпус герцога Абрантеса не участвовал в сражении. Дрался маршал Ней. Пусть теперь не хвастает — его так же пощипали, как и других.

Несмотря на уверения Како, мной овладело одно из тех ужасных беспокойств, которые лишают пищи и сна. Я делала все возможное, чтобы получить хоть какое-нибудь известие о Жюно, но ничто, ничто не доходило ко мне. Наконец, однажды, когда я погрузилась в самые печальные думы, мне сказали, что какой-то человек, дурно одетый, просит переговорить со мной. Это был португальский крестьянин — он принес мне письмо от Жюно. Понимая, как должна была я страдать, не имея о нем никаких известий, Жюно написал мне три письма и поручил трем крестьянам доставить их, обещая, что я заплачу двести реалов, если письмо будет доставлено. Это было еще мало за радость такой минуты!

Кто не был в моем положении, тот не может оценить всего счастья, какое почувствовала я, получив от Жюно письмо. Но назавтра, когда я хотела отвечать ему с тем же отважным курьером, который уверял, что дойдет благополучно, я снова погрузилась в прежнюю тоску. Письмо Жюно было отправлено месяц назад. Сколько событий могло произойти за это время! А я, что стала бы я отвечать ему? Со дня приезда своего в Сьюдад-Родриго я только один раз получила известия о наших детях! Я могла только оплакивать одиночество, которое окружало меня, и если не написала последнего прости своему лучшему другу, отцу моих детей, то единственно боясь опечалить его; я была уверена, что скоро умру.

Сын мой родился чрезвычайно слабым: я столько страдала! Бедный цветок, он возник посреди бурь, в пустыне, без всякой защиты! О, сколько раз я плакала над его крошечным личиком, еще синим от испытанных мною страданий! Но эти слезы были очень сладки: в ужасные часы, когда я воображала, что все погибло для меня во вселенной, Бог послал мне это милое, ангельское существо сказать, что я должна жить и перевезти его в истинное его отечество. Жюно хотелось назвать сына его Родригом, и я уже готова была дать ему это имя, но потом мне оно разонравилось, и я назвала своего сына Альфредом.

Глава L. Новости из Франции

Вскоре я переехала в Саламанку и заняла дом, где прежде жил маршал Ней, в самой уединенной части города. Дом был без мебели, как обыкновенно водится в Испании, но генерал Тьебо устроил мое жилище, и я жила очень удобно. Сын мой был совершенно здоров и, по простонародному выражению, цвел, как розовый бутон. Я наконец получила из Франции известия, и очень счастливые, о своих детях. Будущее казалось мне прекрасным; я была еще молода и не знала многого, что узнала после: никогда не нужно строить замков на том, что называют верным счастьем.

Известия, полученные мною из Франции и доставленные герцогом Истрийским, отличались странным характером: это была самая причудливая смесь успехов, поражений, потерь, возвышений, благосклонностей и немилостей. Тут были немилость к Фуше, взятие англичанами Иль-де-Франса, присоединение к Французской империи Ганзы, Голландии и множества мелких владений. Кроме того, мы взяли Вале. Французская империя занимала тогда пространство от 54-го до 42-го градуса широты, что дало господину Семонвилю возможность сказать в одном из своих донесений Сенату: «После десяти лет борьбы, славной для Франции, самый удивительный гений, какой только являлся в мире, соединил в своих торжествующих руках части империи Карла Великого».

Но другое постановление Сената объявляло, что государство должно представить сто двадцать тысяч конскриптов 1810 года; причем новобранцев из приморских департаментов следовало не оставлять для сухопутной судьбы, а отдавать во флот.

Во всех получаемых мною письмах встречалась информация о том, что со времени своего брака император во многих отношениях переменился. Я думаю, собственное положение заставляло его беспокоиться. Чем более увеличивался колосс Империи, тем более он должен был внушать забот тому, кто довел его до такого фантастического, дивного могущества. Дела уже дошли до той точки, когда самые завоевания внушали радость, смешанную с беспокойством. Так, по крайней мере, говорили мне, когда император наш овладел герцогством Ольденбургским. Он, конечно, имел для этого побудительную причину в виде укрепления континентальной блокады всего северного побережья. Но император Александр не мог довольствоваться такими причинами. Государь, владения которого мы заняли, был его родственником, и, узнав об этом, он не мог удержаться от явного изъявления гнева. «Император Наполеон — слишком большой эгоист», — заявил он. Слова, особенно примечательные в год, предшествовавший бедствиям нашим в России.