Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Прощай, моя милая Лора. Передай известие обо мне моим родным. Не могу больше писать: глаза так распухли, что почти ничего не вижу…»

Когда господин Мальрезон, главный хирург восьмого корпуса, пришел к своему генералу вынуть пулю, попавшую ему в середину носа, он не смог ее найти. Однако отверстие не закрывалось, как и вся рана. Наконец, после долгих изысканий, пуля нашлась в выпуклости челюстной кости левой щеки. Кости были отодвинуты ударом, который не раздробил ничего. Пуля так прочно вошла в кость, что ее с трудом могли вынуть, и на ней остались следы щипцов, сдавивших ее при этом изъятии.

Когда приступали к операции, Мальрезон спросил у Жюно, угодно ли ему, чтобы пуля была вынута внутрь или можно вынимать ее снаружи: при последнем способе остался бы рубец на щеке.

— Рубец меня не смущает, — отвечал герцог, когда узнал, что если пулю вынуть внутрь, через рот, то рана может не закрыться. — Одним шрамом больше или меньше, это для меня совсем не важно, я даже стану на него любоваться.

Он говорил правду: тут точно было кокетство — в его лета и в его состоянии получить шрам на лице. Я долго хранила пулю, на ней виден след хирургического инструмента, которым вынули ее.

Операция оказалась до такой степени болезненной, что господин Прево, адъютант Жюно, много раз упоминавшийся мною, несколько дней чувствовал боль в руках от судорожного сжатия их герцогом, который не хотел кричать и только сжимал его руки [218]. Рана почти не была видна снаружи, и лицо Жюно не очень переменилось, только нос его стал несколько шире.

Кстати, надобно рассказать тут анекдот, в похвалу герцогу Веллингтону: он выступает тут в самом благоприятном свете, какой обыкновенно освещает истинного английского дворянина.

Когда Жюно ранили, вся французская армия отступала. У нас было довольно много дезертиров, жители доставляли нашим неприятелям сведения, в которых отказывали нам, так что англичане точно знали состояние наших дел, а мы не знали, что делалось у них и даже у нас. Все это было известно лорду Веллингтону: он знал все несчастья, поразившие армию Массена, в числе их, конечно, был и недостаток в медикаментах. При таких сведениях о нашем печальном положении Веллингтон решился поступить рыцарски в отношении к человеку, уважаемому им и уважавшему его, как он знал. Вот письмо, которое он написал Жюно.

«27 января 1811 года.

Милостивый государь!

С большим прискорбием узнал я, что вы ранены, и прошу извинить меня за такой вопрос, но не могу ли я послать вам чего-нибудь, что пособило бы вашей ране и ускорило выздоровление?

Не знаю, имеете ли вы известия от герцогини, супруги вашей. Она родила мальчика в Сьюдад-Родриго в конце ноября, а после выехала оттуда и прибыла в Саламанке, из которой располагала отправиться во Францию в первых числах этого месяца [219].

Имею честь быть вашим, милостивый государь, преданным слугой,

Веллингтон».

Из всех, кому герцог Веллингтон оказал бы эту услугу военного собрата, ни один, может быть, не понял бы его так хорошо, как Жюно. Для него не погибло ни одно из приятных чувств, какие должно было пробудить это письмо. Но если растроган был человек, то француз, солдат должен был страдать, и гордость его могла выражаться только как у военного человека: он отвечал Веллингтону с признательностью, но отказался от его предложений. Что касалось меня, он отвечал, что знает о рождении своего сына.

Я никогда не забуду этого поступка Веллингтона. Теперь надо прибавить еще, что я узнала после и совсем не от него: он велел сказать дону Хулиану, чтобы тот не вел войн с женщинами; что ему очень неприятно узнавать об опасностях, каким я подвергаюсь по вине его войск, и что он с большим неудовольствием услышит о каком-нибудь несчастье со мной и предупреждает его о том.

Кажется, этого более чем достаточно для объяснения, почему Веллингтон был принят мной так дружески во время приезда своего в Париж. Если бы Жюно еще был там губернатором, английский лорд вступил бы в нашу столицу только через его труп. Но, испуская последнее дыхание, Жюно тем не менее пожал бы ему руку как благородному и великодушному врагу.

Между тем как сообщение между Францией и нами было прервано и я томилась без известий о своих детях, в семействе моем происходило событие довольно примечательное.

Я уже сказала, что император исполнял роль крестного лишь для ограниченного числа детей. Он справедливо полагал, что после роли отца нет ничего величественнее и выше, чем это второе усыновление, когда монарх делается отцом своего подданного. Как же было не окружить священную церемонию этого действия роскошью и торжественностью? Такая церемония стоила больших издержек, и ее нельзя было возобновлять слишком часто, хоть и без того император принимал детей очень немногих, если вообразим бесчисленную толпу, которая умоляла его об этой благосклонности. Он назначал крещение не прежде, чем набиралось детей около двенадцати или пятнадцати. Промежуток между моментом, когда император соглашался крестить дитя и выполнял этот обряд, стал причиной странной особенности в жизни моего старшего сына, Наполеона. У него крестными матерями оказались две императрицы, и вот по какому случаю.

Ранее я писала, что Жюно поручил мне просить императора быть крестным отцом его сына. Соглашаясь на это, император колебался в выборе восприемницы: он даже говорил мне об императрице-матери. Наконец он избрал Жозефину. Известно, что при гражданском обряде не бывает крестной матери, потому что для законности гражданского акта довольно одной подписи; но когда в Тюильри принесли списки, чтобы император подписался на акте о рождении моего сына, тут же подписалась и императрица, как то делается всегда. Это случилось за год до их развода. Но для церемонии не было достаточного числа детей, и император откладывал ее два года. Наконец, приехав однажды в Фонтенбло во время беременности Марии Луизы, он узнал, что крестников набралось уже достаточное число. Тотчас все их почтенное общество было созвано, и, поскольку мой сын находился в списке действующих лиц, ему тоже послали приглашение. Мы с Жюно были тогда далеко, в Испании, а дети наши жили в Бургундии; но у нас оставался господин Каваньяри. Получив извещение, он высчитал время и увидел, что еще можно успеть. Тотчас сел он в карету, гнал день и ночь, платил почтальонам вдвое и втрое и, приехав в Дижон, где мои дети жили с сестрой Жюно госпожою Мальдан, взял моего сына и его няню, поскакал с ними обратно в Париж, да так скоро, что по дороге они едва не сломали себе шеи, но приехали живы и здоровы.

В Париже тотчас занялись нарядом ребенка. Хоть на приглашении был означен особый наряд, но с тех пор его два раза переменили, и к счастью: в нем бедные малютки походили бы на полишинелей. Другим важным делом стало найти временную мать для моего Наполеона. Время года не благоприятствовало этому: все разъехались по деревням и еще не возвращались с вод. Герцогиня Рагузская соединяла в себе тогда все, чего могла я желать и просить: она была друг моего сердца, сердце и ум мой равно гордились ею; но ее самой не было в Париже. Госпожа Лаллеман была нездорова и не смогла бы выдержать такой церемонии; да она еще и не была представлена ко двору, ее представили уже в 1812 году. Другие из женщин, моих друзей, которые с удовольствием приняли бы на себя это временное опекунство над моим Наполеоном, сами должны были участвовать в церемонии. Каваньяри мог бы избрать госпожу Жюст-Ноайль, только что назначенную придворной дамой при Марии Луизе (а муж ее стал камергером императора), и она, руководствуясь дружеским чувством, возникшим еще в детстве, конечно, была бы истинною матерью для моего сына; но Каваньяри не подумал о ней, равно как и о герцогине Монтебелло. Впрочем, выбор сделали самый счастливый: избранная мать заботилась о моем сыне не хуже меня самой. Это была герцогиня Ровиго, тогда прелестная; и конечно, очаровательная получилась картина, когда она держала на руках такого амурчика, каким был мой Наполеон. Его нарядили в вышитую батистовую рубашку, обшитую английским кружевом, множество прелестных локонов, белокурых и шелковистых, окружали белую, полную шейку младенца, и он, со своими круглыми, толстыми ручонками и крошечными пальчиками, казался бесконечно очаровательным существом. Красота его поразила императора.