Но, видно, было суждено, чтобы в своих путешествиях я часто встречала любезных, заботливых людей, и я все еще храню большую признательность в отношении них. То же следует сказать о короле Жозефе — одном из первых в этом списке; моя привязанность к нему, дружба, преданность, все оставалось таким же, как в дни моего детства и юности. Пусть же представят себе мое приятное изумление, когда, приехав на какую-то почтовую станцию близ Пуатье, я увидела подле дверей гостиницы множество экипажей и толпу народа, которая расступилась перед одним мужчиною, и этот человек шел прямо к моей карете. Это был король Испанский. Жюно прежде меня узнал его и бросился к нему из кареты. Я хотела сделать то же, но Жозеф не допустил этого: он сам взошел в карету, сел напротив меня, и я опять увидела в нем друга моей матери, друга моего брата, человека, всегда доброго, одинакового и на улицах Аяччо, и на троне Испании. Я увидела в нем ту же доброту, любезность и сердечное благородство, которые в дни гонений судьбы сохранили ему столько же друзей, сколько было их у него, когда он носил корону.
Жозеф ехал в Париж, где должен был присутствовать на крещении короля Римского как один из крестных отцов его. Он сказал нам, что невозможно представить ребенка более прелестного, нежели маленький король, племянник его. Это настоящий амур, прибавил он.
Король Испанский был не встревожен, а опечален, и видно было, что он страдает. Жюно задал ему несколько вопросов о Париже, об императрице, и когда спросил об императоре, лицо Жозефа приняло странное выражение.
— Говорят, он теперь совершенно здоров, — сказала я, чтобы отвлечь его от тягостных мыслей.
— Да, — отвечал испанский король, — он здоров… больше, нежели когда-нибудь… но, госпожа Жюно, вы найдете в нем разительную перемену.
При этих словах он с грустью улыбнулся, и легко было понять, какую перемену разумел он, говоря, что она поразит нас. Пробыв еще несколько минут в карете, он распрощался со мной, поцеловав меня больше как брат, нежели как король. Жюно пошел провожать его и некоторое время разговаривал с ним. Когда мы сели опять в карету и покатили дальше, Жюно сказал мне, что Жозеф в самом деле был поражен переменой в императоре со времени его второго брака.
— Ты уже не найдешь больше Бонапарта Итальянской армии, мой бедный Жюно! — сказал он ему. — Нет, он уже не тот человек!
О, сколько раз я припоминала потом эти слова!
Наконец мы приехали в Париж. Я увидела свой дом, расцеловала детей. Они были здоровы все трое. Мой сын Наполеон выглядел прекрасно, и я прожила в этот день сладостные часы! Увы, немного ожидало меня таких дней в будущем: ребенок, который явился на свет среди беспокойств и горестей, а теперь составляет мою радость, мое счастье, этот ребенок заставил меня провести много дней и ночей в слезах и терзаниях матери, опасающейся за жизнь своего дитя. Но эти страницы предназначены не для моих семейных отношений. Станем продолжать рассказ о делах общих.
И в самом деле я нашла в Париже чрезвычайную перемену. Общество до такой степени приняло другой вид, что я чувствовала себя в какой-то новой для меня стране, а не на родине. Я не могла не сказать этого своим друзьям, спрашивая у многих из них, где тот веселый, приятный, очаровательный двор, который существовал при мне, а теперь являлся, повторяю, непохожим на себя?
Многие причины способствовали этой перемене, но самой главной из них стал брак императора. Из числа придворных дам и прежде многие принадлежали к Сен-Жерменскому предместью; но тогда, при императрице Жозефине, они хоть и пользовались покровительством ее, но не были уверены в силе этого покровительства и потому не показывали себя тем, чем явились теперь, когда Сен-Жерменское предместье сочло себя твердо укрепившимся. Как только император женился на немецкой принцессе, она сделалась надменна, и, к несчастью, император терпел это. Сен-Жерменское предместье играло в свою игру, и делало это хорошо. Наполеон же действовал дурно и даже не играл ни в какую игру.
Во время бракосочетания императрице представили весь двор, я же, удаленная в то время от Парижа, была вынуждена подвергнуться ритуалу отдельного представления. Тотчас после своего приезда я написала герцогине Монтебелло и просила ее сообщить мне приказания императрицы. Почти сразу получила я ответ: для меня и Жюно представление назначалось через день.
Двор был тогда в большом трауре по королю Датскому; следовательно, мне понадобился бы специальный наряд; а ведь черное при дневном свете отвратительно! Я заказала себе длинное платье из черного крепа на черном атласе, убранное широкими блондами. Такой придворный костюм, весь черный, оказался очень красив. Аудиенция была назначена на два часа. Сначала я приехала вместе с Жюно к обер-гофмаршалу: там ожидали мы своей очереди вместе с другими представлявшимися особами. Жюно должен был идти прежде меня.
Признаюсь, когда меня позвали, я шла поспешнее, чем обыкновенно в подобных случаях, потому что мне не терпелось наконец увидеть нашу повелительницу, сменившую Жозефину, увидеть ту, которую Бог и люди назначили составить счастье человека. В ту минуту, когда я входила в большую желтую гостиную, где Жозефина всегда принимала нас — и не только по утрам, но даже и вечером, — я чувствовала сильное волнение.
Мария Луиза была тогда девятнадцати лет. Она обыкновенного роста, и если б плечи и грудь ее не были слишком велики, она могла бы отличаться приятной наружностью. Но чего недоставало ей больше всего, так это приятности. Я не видывала женщины, больше нее лишенной этого свойства. В ней было все как-то смешано, а гармонии ни малейшей. Это были отдельные части Рубенсовой фигуры, но руки и пальцы ее, худые и слишком маленькие, нарушали всякую соразмерность.
Необыкновенная свежесть и прекрасные волосы — вот что пленило, очаровало Наполеона, который, впрочем, привык смотреть на хорошенькие лица. Но что бы ни говорили, а он был влюблен, страстно влюблен в Марию Луизу — это несомненно.
Я шла быстрыми шагами, чтобы скорее увидеть императрицу, но, подойдя к двери, должна была умерить свое нетерпение и вспомнить, что перед урожденной австрийской принцессой нельзя забыть ни одного из придворных обрядов, изученных мною при чужестранных дворах. Таким образом, я вошла чинно, как богатая наследница, сделала три обычных поклона и в молчании ожидала благосклонного отзыва ее величества.
Она внимательно и довольно любезно поглядела на меня и спросила, сколько времени провела я в Испании. Была ли я в Мадриде? Жарко ли там? Сама ли я кормила свое дитя? Была ли я вместе с Жюно, когда его ранили?
Я была очарована тем, что разговор начался вопросами, относившимися лично ко мне. Боже мой, сколько в нашей бедной природе мелочных чувств, которые так легко расшевелить! И как я понимала госпожу Севинье, которая вскричала, потанцевав с Людовиком XIV: «Какой великий человек наш король!»
— Ну, что скажете вы о ней? — спрашивало у меня человек тридцать в тот день.
— Она очаровательна, — отвечала я. — Она кажется мне даже прекрасной. Как могли вы говорить мне, что она не хороша?
Тот, к кому я обратилась с этим упреком, усмехнулся и не отвечал ничего.
Через некоторое время при дворе было назначено собрание, но все еще оставались в трауре. В день представления мне сказали, что императрица отозвалась обо мне как об одной из немногих дам во Франции, которые умеют делать поклон. Сказала ли она это в самом деле, не знаю; но, разумеется, это еще больше утвердило мои чувства, и, когда я опять увидела Марию Луизу в придворном собрании, она показалась мне очаровательнее со своими русыми волосами и белой лебединой шеей. Она опять говорила со мной об Испании, и я находила слова ее умными и кстати сказанными, потому что всякая государыня удваивает приятность свою уменьем выбрать предмет для разговора. На третьем балу опять Испания была предметом ее вопроса, и на этот раз я нашла, что предмет наш уже слишком повторяется.
Когда император увидел меня в первый раз по приезде, он сказал:
