Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

После обеда госпожа Ней сказала нам, что до сих пор тщетно старалась уговорить своего мужа одеться хоть раз в придворное платье; но теперь, в надежде, что он согласится на это в такой веселый день, она велела привезти для маршала модный камзол с манишкой и манжетами из английских кружев. Сложность заключалась не в том, чтобы велеть горничной привезти из Парижа в Версаль модный камзол, а в том, чтобы заставить самого маршала привезти его на себе из Версаля в Трианон, и мы вскоре увидели, что это дело совсем не легкое.

— Друг мой! — сказала маршальша своим нежным голосом и подошла к нему, боясь решительного отпора. — Ты знаешь, что времени терять нельзя и мы почти готовы. Не надобно ли поправить чего-нибудь в твоем платье?

— Как поправить? — спросил маршал. — Да я вчера надевал его и обедал в нем у архиканцлера.

— Ах, милый друг, ты не о том говоришь. Ты знаешь, император хочет, чтобы вы все носили французские камзолы, и надобно…

— Как?! — вскричал маршал. — Так ты опять говоришь мне об этом маскараде? Я уже сказал, что не напялю на себя маскарадного костюма. Не хочу быть смешон, как многие, над которыми я сам смеюсь. Не говори мне больше об этом!

— Но, друг мой, это невозможно! Император…

— Ну и чего хочет император? Чтобы лионские мануфактуры и швейные заведения получали доходы, не правда ли? Хорошо, я куплю десять нарядных камзолов, если ему угодно, но чтобы он заставил меня носить их — это другое дело!

Госпожа Ней отчаялась убедить своего мужа словами и решилась лучше воздействовать на его зрение: она велела горничной принести знаменитый камзол. Но и эта попытка оказалась неудачной: когда маршал увидел шитый костюм, он вскрикнул, как будто ему показали костюм, взятый у Бабена [222]. Он призвал на суд всех нас. Камзол был, однако, недурен, изысканно вышит разными нитками, украшен букетами розовых бутонов и, кажется, даже васильками, которые, правду сказать, не шли Нею, как и светлый цвет самого камзола. Все это, однако, было хорошего вкуса; только мог ли маршал не предпочесть ему своего генеральского, шитого золотом мундира, который столько раз блистал в глазах неприятелей, под картечным огнем? Камзол казался ему и смешным и неудобным. Госпожа Ней тщетно говорила в пользу камзола — Ней оставался при своем. Наконец, выведенный из терпения нашими советами, он подбежал к горничной жены, схватил ее за руки и, прежде чем бедная успела опомниться, всунул их в рукава камзола, поставил ее, как манекен, и спросил у нас, можем ли мы, не шутя, советовать ему надеть на себя такое дурацкое платье? В эту самую минуту Жюно, уходивший одеваться, возвратился, одетый во французский камзол, чрезвычайно богатый, однако без роз и васильков. Маршал рассердился, когда увидел его.

— Как? — сказал он ему. — Ты соглашаешься носить это?! Эх, Жюно, Жюно!.. — И он сложил руки, как будто говорил о страшном проступке! Может быть, и справедливо.

Жюно, развеселившись, как и мы, от этой маленькой сцены, которая вполне показывала благородный, воинственный характер маршала Нея, объяснил ему, что с 1808 года он часто бывал при дворе во французском камзоле, но на Нея ничто не действовало. Он все-таки надел свой мундир, а прекрасный шитый камзол спрятал опять в коробку, к величайшему своему удовольствию и к большому сожалению жены.

Все эти дурачества заставляли нас смеяться до слез. В самом деле, радостно было видеть четырех молодых женщин, веселых, смешливых, увенчанных розами, окруженных счастьем и всем, что только может дать счастье. И что сделала жизнь с этими четырьмя женщинами! Как печально свершилась их судьба!.. А ведь времени прошло совсем немного…

Мы отправились в Трианон, обещая друг другу не расставаться там, и сдержали свое слово. В галерее мы встретились с графиней Дюшатель, и она тоже гуляла с нами по прекрасным аллеям Трианона, которые в тот вечер казались пленительнее, чем когда-либо, потому что в галерее было слишком жарко. Императрица ужасно медленно обходила зал, и это удерживало нас на местах; но едва прошла она, едва спросила меня: «Так ли жарко бывает в Испании?» — мы тотчас перешли из галереи в благоухающие аллеи прелестного парка. Там гуляли мы, обсуждая, какая разница между приятным умом императрицы Жозефины, которая умела всегда найти изящное слово, прямо относившееся к той, с кем говорила она, и этим вечным повторением одного и того же, этим всегда одинаковым мотивом.

На этом празднике в Трианоне видела я в первый раз всех мужчин в парадных французских камзолах. Боже мой! Что за странные фигуры были там! Нет, правда, никакая злая карикатура не сравнится с тем, что часто видим мы в реальности!

Глава LII. Король Римский

Я нашла, что император очень переменился внешне: у него было божественно-ясное лицо отца.

И как прелестен был этот ребенок, особенно когда в Тюильри его катали в колясочке, сделанной в виде раковины и запряженной двумя молодыми сернами, которых выдрессировал Франкони, а подарила королю Римскому его тетка, королева Неаполитанская! Он походил на амура, и как же он был хорош! Как счастлив был отец его, которому Фортуна улыбнулась при этом в последний раз, но улыбнулась столь сладостно.

Однажды я была у короля Римского; император был тут же и играл с ним, как обыкновенно с теми, кого любил, то есть не играл, а мучил. Он только сошел с лошади и держал в руке хлыстик, который ребенку хотелось схватить. Когда наконец ручонка его ухватилась за хлыст, он начал смеяться и целовать своего отца, сколько тому хотелось. Императора забавляла эта игра, и из глаз его готовы были пролиться слезы; видно было, как он счастлив.

— Не правда ли, госпожа Жюно, мой сын красив? — сказал он мне. — Согласитесь, что он красавец…

Я могла подтвердить это без всякой лести: ребенок был прекрасен как ангел.

— Вы не были здесь во время его рождения, — продолжал император. — Вот было зрелище удивительное! В тот день я увидел, как любят меня парижане! И еще понял я, что рожать — трудное дело для вас, женщин!

Он провел рукою по лбу, как будто стараясь прогнать тяжелое воспоминание; потом начал опять ласкать румяные щеки своего сына и прибавил:

— В тот день я понял, почему Жюно бежал из дома и пришел ко мне, когда вы рожали! Но парижане от души вознаградили императрицу за ее страдания. Да, они были очень довольны. А что, как приняли известие об этом в армии?

Я сказала ему правду о том, что солдаты недели две были как сумасшедшие от радости. Жюно уже говорил ему это, но он с удовольствием услышал подтверждение. Он ходил по комнате, сложив руки за спиной, опустив голову, но улыбался. Видно было, что он вспоминает о минуте, очень счастливой для него. Подходя к сыну, он целовал его, щипал за нос, за щеки и говорил, отвечая на его крики:

— Полноте, полноте, сударь, молчите! Неужели вы думаете, что вас никогда не будут принуждать ни в чем? Да и прилично ли королю кричать?

Потом он заговорил со мной о моем старшем сыне и о младшем, который был в то время очень болен. То был первый раз, что он говорил о моих детях. Это поразило меня, и я упомянула об этом Жюно. Муж отвечал мне, что император часто говорил ему о красоте нашего Наполеона и однажды спросил, правда ли, будто я родила одна, без всякой помощи, в Сьюдад-Родриго, как писали об этом в английских газетах. За два года до этого император никогда не интересовался бы подобным предметом.

Разве удивительно, что Мария Луиза, молодая, свежая, прекрасная, родила через одиннадцать месяцев после свадьбы? А между тем сколько глупостей, сколько пошлостей было сказано в то время! Мне писали об этом чудеса, и когда я приехала в Париж, меня изумило, что люди, которые не могли и в мыслях иметь подозрения, говорили об этом, по крайней мере, легкомысленно.

Англия могла преследовать само имя Наполеона. Бурбоны могли приказывать истреблять эстампы, бронзы и статуи, напоминавшие о нем. Они покушались и на многое другое, желая истребить в потомстве светлую память о Наполеоне. Но, несмотря ни на какие усилия, останется устное придание, безыскусное и высокое, как предмет его, потому что его во всей красоте сохранит простой народ. Отец расскажет своему сыну, а тот передаст своему потомству, и так пойдет от поколения к поколению, что все приходили в Сен-Клу смотреть на молодую императрицу, которая прогуливалась там, бледная, страдающая, но с бременем, драгоценным для всякого. Это же предание расскажет, как народ во весь голос просил Бога, чтобы у нее родился сын, наследник славы своего отца, и чтобы он принял от него Французскую империю. Призыв этот равно возносился и из раззолоченных дворцов, и из хижин, покрытых соломою, из уст богача и нищего. Легендарным останется день 20 марта 1811 года, когда первый пушечный выстрел возвестил наконец, что Мария Луиза стала матерью. При первом звуке этого выстрела всякий, кто шел, остановился. В одну секунду огромный город умолк, будто по волшебному мановению, и все начали считать. Наконец, двадцать второй выстрел грохнул посреди безмолвия! Тогда-то единый крик, составленный из миллиона голосов, загремел в Париже, и от него задрожал даже дворец, где родился сын героя. Народ заполнил площадь вокруг этого дворца так, что на ней негде было бы сесть и мухе. Шляпы летели в воздух, платки развевались. Люди бежали, целовали друг друга, передавали великую новость со сладостными слезами радости на глазах — в этом сыне своего императора они видели свое будущее!