А он сам?! Укрывшись за оконной занавеской, он видел этот народ, слышал его радость, его обеты. И стальная душа смягчилась от восклицаний народной любви. Он заплакал. Он плакал от душевного волнения. Радость народа открыла в душе Наполеона все, что небо заронило в нее нежного, радушного и что еще не раскрылось к тому времени.
В одиннадцать часов госпожа Бланшар села в корзину воздушного шара и полетела из Военной школы, из тех казарм императорской гвардии, где Наполеон жил еще юношей и где через десять лет раздавал орлы Французской армии. Госпожа Бланшар полетела известить предместья Парижа, что у императора родился сын.
Тотчас пришел в движение и телеграф. Брюссель, Лион, Антверпен, Брест, Бордо, Лилль — все большие города империи узнали радостное известие, и к четырем часам утра оттуда уже получили ответ: в провинциях царила такая же радость, как и в столице. Курьеры поскакали к иностранным дворам. Известили также итальянский сенат и муниципалитеты Рима и Милана. Военные крепости получили приказание сделать такое же число выстрелов, как в Париже; в гаванях корабли украшали флагами, и везде, куда только доходило известие, иллюминация устраивалась без приказаний. Кто любил находить в изъявлениях народа выражение сокровенной его мысли, тот мог заметить, что во всех предместьях и во всех секциях Парижа нижние этажи даже бедных домов оказались также освещены, как великолепные дворцы и общественные здания, всегда блистающие огнями в подобных случаях.
И все это делалось без приказа! Все шло от сердца! Тот самый народ, который в продолжение тридцати пяти лет перечувствовал так много, плакал о стольких потерях, воспевал столько побед, теперь, для выражения своего энтузиазма, снова нашел живые, свежие чувства!
Вот еще несколько слов о рождении короля Римского.
Известно, как страдала Мария Луиза во время родов. Схватки начались в семь часов вечера 19 марта, и лишь в семь часов утра следующего дня она разрешилась.
Нельзя описать, сколько в эти часы страданий император выказал ей своей привязанности: может показаться, что это взято из какого-нибудь романа! Но достоверно, что он любил, и любил истинно в то время. Когда барон Дюбуа пришел объявить ему, что императрица в опасности, он выходил из ванны, в которую улегся, чтобы остудить свою лихорадку. Он не дал даже вытереть себя, надел шлафрок и побежал к императрице, повторяя Дюбуа: «Думайте только о матери! Спасите мать! И не теряйте головы!»
Находясь подле нее, он целовал страдалицу, просил ободриться, думать о нем. О нем, который так любит ее! Он брал ее руку, целовал, сжимал в своих руках, глядел с невыразимой любовью своим всесильным взглядом, который умел метать молнии, а теперь, обращенный к матери его ребенка, стал только нежным и ласкающим. В эту минуту она была для него только предметом любви. Вскоре ее стенания истерзали его сердце, и он побледнел, побледнел так, что, казалось, готов был умереть. Он не мог оставаться в комнате, вышел в соседний кабинет и там дрожал от страха. Так провел Наполеон двадцать минут в жесточайшем мучении, потому что должны были применить инструмент. Ребенок выходил ножками, и голова его была сжата, так что Дюбуа тревожился.
Когда императрица разрешилась, император, которому сделалось чуть ли не дурно, кинулся к ней в комнату и целовал ее, даже не бросив сначала ни одного взгляда на своего сына. А между тем дитя могли почитать мертвым, потому что около десяти минут он не подавал признаков жизни. Его завернули в нагретые салфетки, терли руками тело, влили несколько капель коньяка ему в рот. И наконец царственный ребенок испустил слабый крик.
Надобно было знать благородное лицо Наполеона, чтобы с изумлением вспомнить о выражении безумной радости, одушевившей его, когда он услышал первый крик своего дитя. Своего сына! С живостью двадцатилетнего юноши подбежал он к этому мальчику, который был дан ему как самый высший, но вместе и последний знак благосклонности счастья. Он целовал его с искренней, пылкой нежностью, затем, поворачиваясь к Марии Луизе, благодарил ее за такой подарок, и опять тысячу раз целовал своего ребенка.
Когда императрицу уложили в постель и вокруг стало спокойнее, император пошел одеться — он был почти наг — и пел вполголоса, что всегда было у него знаком величайшего удовольствия. Многие придворные были тут и не смели подойти; он подозвал их сам.
— Ну, господа, этот малютка довольно толст и весьма красив. Он-таки заставил просить себя, прежде чем появился на свет.
Нельзя представить себе, какая толпа теснилась у ворот дворца: все хотели знать о состоянии новорожденного и матери. Услышав об этом, император приказал, чтобы в одном из залов парадной половины постоянно находился камергер, который читал бы вслух бюллетени, предоставляемые медиками императрицы о состоянии ее здоровья.
Да, повторяю, кто не видел Наполеона в этом волнении, тот не знал его как следует. Наполеон обожал своего сына и занимался им беспрестанно. Он играл с ним, будто самому ему было пять лет, брал короля Римского на руки, прыгал с ним, опускал на землю и вдруг подымал быстро вверх, отчего ребенок смеялся до слез. Потом подходил с ним к зеркалу и строил ему гримасы, что опять веселило ребенка.
Иногда принц плакал, потому что шутки были слишком живы; тогда император говорил ему:
«Как, ваше величество, ты плачешь? О! Король, и плачет! Это нехорошо… Фи, фи! Это не годится!»
Он не назначал часа, когда следовало приносить к нему ребенка, да и нельзя было назначить его; наконец выбрали для этого час завтрака. Тогда он заставлял маленького короля пробовать вино, обмакивая свой палец в стакан и давая ему пососать; иногда он обмакивал свой палец в соус и мазал им лицо сына, который хохотал от всего сердца, видя в нем такого же, как он сам, ребенка. Дети любят тех, кто играет с ними…
Однажды император обмазал ему щеки, подбородок и нос. Это чрезвычайно позабавило Римского короля, и он захотел, чтобы император сделал то же самое маменьке Кье — так называл он госпожу Монтескье.
Выбор ее в гувернантки к молодому принцу показывал, как император умел судить о людях. Это был самый лучший, самый правильный выбор, какой только можно было сделать. Женщина еще довольно молодая, так что лета ее не могли испугать ребенка, она, однако, была в той поре зрелости, которая необходима для высокой должности и доверия императора. Благородная именем и сердцем, она действительно пользовалась тем, что свет часто отдает случайности или удаче — уважением всех. Ее уважали и любили.
Госпожа Монтескье была воспитана не так, как многие девицы того времени: она получила образование самое тщательное. Она была благочестива, но не ханжа; никогда не пропускала обедни в воскресенье, но не делала это напоказ. Так же соблюдала она и все религиозные обряды, потому что ее благочестие было столько же искренно, сколько просвещенно. Она пользовалась известностью, свободной от малейшего нарекания. Может быть, она несколько холодно обходилась с людьми, которых не слишком знала, но это было не высокомерием, ибо она понимала, что есть истинное достоинство. По крайней мере, я всегда находила госпожу Монтескье, жену обер-камергера и гувернантку короля Римского, очень вежливой и даже предупредительной особой. Ее, повторяю, уважали и старались заслужить любовь ее.
Превосходные поступки ее в отношении короля Римского, когда настало время несчастий его отца, тем более внушали к ней уважение и любовь. Она проявляла о нем заботу самую нежную с первого дня его рождения, и в тот ужасный день, который разлучил несчастного ребенка с родителями, отнял у него отца и мать, — в этот день госпожа Монтескье отдала ему себя вполне, потому что она одна оставалась у него! Она поехала с ним, покинула отечество, друзей, свою семью ради того, чтобы он, младенец, едва стоящий на ногах, еще долго мог иметь дружескую руку, которая поддерживала бы и вела его! А между тем чело благородного ребенка было уже развенчано, и высокие надежды ее, само собою разумеется, погибли безвозвратно.
