Глава LIII. Фуше: пагубная ошибка императора
Это было блистательное время в жизни Наполеона, потому что династия его казалась утвержденной на императорском троне Франции. Но в то же самое время вокруг головы императора собирались тучи, которыми судьба хотела поразить его. Она как будто еще не решалась и только испытывала силу свою, так что часто не поражала, а только ранила.
Незадолго до рождения сына император совершил одну из тех пагубных ошибок, какие случались с ним и после. Я не говорю, что он должен был проявить жестокость, но думаю, то, что Талейран в 1814 году и Фуше в 1810-м были мягко удалены от дел и оттого сохранили возможность вредить, — конечно, было огромной ошибкой. Жизнь подтвердила это.
Когда в 1810 году Фуше впал в немилость и министерство полиции было вверено герцогу Ровиго, император сделал это, уступив интриге в правительстве, и уступил, сам не зная того. Камбасерес клялся погубить Фуше, донес на него императору и погубил его. Думаю, что с того времени Фуше начал заговор против Наполеона, потому что я имела доказательство этого еще в эпоху Маренго. Но не думаю, что император знал все дело, каким оно было в действительности. Потому он и ограничился только тем, что отнял у Фуше министерство и даже назначил его римским губернатором. Но архиканцлер хотел довершить гибель Фуше и возобновил свои нападения.
Однажды после заседания Государственного совета император пошел в свой кабинет вместе с архиканцлером, как это часто случалось, и вскоре услышали его громкий голос, который заставил дрожать своды.
Граф Дюбуа, государственный советник и в то время префект полиции, уже выходил из дворца и хотел сесть в карету. Он услышал, что его позвали, повернулся и обнаружил, что император на балконе своего кабинета зовет и машет рукой:
— Дюбуа! Дюбуа! Воротитесь! Идите сюда скорее!..
Префект встревожился от этих слов и чрезвычайного волнения на лице императора, которого он оставил несколько минут назад вполне спокойным. Он дошел до дверей кабинета, но дежурный камергер господин Ремюза не хотел пустить его.
— Император с архиканцлером, и мне не приказано никого впускать, — сказал он графу Дюбуа.
— Это приказание не может относиться ко мне, — отвечал граф, — меня сию минуту звали в кабинет императора…
— Милостивый государь, это невозможно!
— Как, милостивый государь? Стало быть, я лгу?
— Нет, но вам пригрезилось это. Кто еще мог звать вас, когда я тут дежурный?
— Меня позвал тот, кто служит себе лучше, нежели служат ему другие: сам император!
Он бормотал сквозь зубы слова не самые учтивые, когда дверь кабинета распахнулась и появился император с пылающим от гнева лицом.
— Известно ли вам, сударь, что моим приказаниям надобно повиноваться в ту же минуту, когда я отдаю их? Не сказал ли я вам, чтобы вы немедленно зашли ко мне?
— Право, государь, это не моя вина; если вам угодно видеть повиновение, надобно ставить у своих дверей людей, которые не мешали бы проходить.
— Что хотите вы сказать?
— Господин Ремюза не хотел, чтобы я вошел к вашему величеству.
— Хм! — сказал император. — Они все одинаковы! Сплошное дурачье.
В кабинете были только император и архиканцлер, который казался, как всегда, спокойным; зато император был в нервическом раздражении. На бюро его лежал большой лист бумаги, и Наполеон уже написал на нем несколько строк, но неразборчивее, чем когда-либо. Несколько минут ходил он по комнате, стараясь успокоиться. Наконец, вдруг остановившись перед Дюбуа, сказал ему:
— Дюбуа! Фуше — мерзавец! — Затем начал ходить опять и повторил еще два раза: — Он мерзавец! Величайший мерзавец! Но пусть не надеется сделать со мной то же, что сделал со своим Конвентом, со своей Директорией. Он низко изменял им и продавал их. У меня зрение получше, чем у Барраса, и меня не так легко провести. Он скоро убедится в этом. Но у него есть мои записки, мои инструкции, и я хочу, чтобы он возвратил их.
Все это он говорил чрезвычайно быстро и не переставая ходить.
— Я знаю, что вы с Фуше враги, — прибавил Наполеон, обращаясь к графу Дюбуа. — Но это все равно, я избрал вас; вы поедете к этому человеку и исполните важное поручение. Важное особенно для него, потому что речь идет о его голове.
— Государь! — вскричал Дюбуа. — Прошу ваше величество избавить меня от чести этого поручения. Вы сами сейчас сказали: герцог Отрантский — мой враг. Он подумает, что я приехал уязвить его, а эта мысль, признаюсь, тягостна для меня.
— Молчать! — остановил его император. — Вы поедете к нему исполнить важное поручение, и только вы можете исполнить его хорошо. Слушайте: во время своей работы Фуше получал от меня много записок с разными приказаниями и откровенных писем, собственноручно писанных. Когда же я потребовал от него эти бумаги, которые он принес бы мне сам, будь он честным человеком, знаете, что отвечал он мне? Что он все сжег. Он, Фуше! Чтобы он сжег важные бумаги?! Нет, он не мальчик и не сделает такого промаха. Мои бумаги у него! Я хочу, чтобы он возвратил их мне. Вы сейчас отправитесь к нему в замок Феррьер, где он живет теперь, и потребуете моим именем все подобные бумаги. Если он откажется… Если откажется, тогда отдать его в руки десяти жандармов, отвезти в тюрьму, и, клянусь Богом, я покажу ему, что судебный процесс может проходить совсем быстро. Ну, что же вы ждете? Отправляйтесь сейчас же!
— Но, государь, какие бумаги должен я требовать от него? У вашего величества должен быть реестр их… Он отдаст мне шесть, а у него их тридцать.
— Да, это правда. Пишите…
Наполеон предложил графу Дюбуа свой стул и усадил перед листом бумаги, на котором начинал писать сам. Потом, продолжая быстро ходить, он стал диктовать, но так скоро, что Дюбуа не мог следовать за ним, император увидел это.
— Я не могу теперь ни диктовать, ни писать! — сказал он наконец, бросившись в кресла. — Но возьмите этот реестр, как бы ни был нелеп он, думаю, он все-таки пригодится вам. Кроме того, опечатайте все остальные бумаги Фуше; я проверю их, и мы увидим. Отправляйтесь, отправляйтесь сию же минуту!
Дюбуа тотчас послал за почтовыми лошадьми, отправился в Феррьер и приехал туда еще до ночи. В передней и на всех выходах из дома он увидел множество тюков, ящиков, чемоданов, все принадлежащие губернатору Рима. Сам губернатор был готов немедленно ехать. Увидев перед собой врага, скорее, соперника, Фуше задрожал, потому что побледнеть ему было нелегко, вернее сказать невозможно [226]. Дюбуа изложил причину своего посещения, стараясь сохранить максимум любезности, но удар оказался все-таки жесток.
— Чтобы я возвратил ему записки его?! — закричал Фуше и начал бегать по комнате, как сумасшедший. — А где прикажете мне взять их? Я сжег их, говорю вам! Я уже клялся в этом и поклянусь еще, сколько угодно.
У Дюбуа были предписания точные и определенные, а с Наполеоном не смели шутить, уклоняясь от исполнения его воли. Надо было повиноваться, и потому надо было произнести слово тюрьма.
Едва герцог услышал это слово, как мертвенный цвет покрыл лицо его, и без того уже серое. Граф Дюбуа думал, что с ним сделается обморок. Ноги Фуше подкосились, и он упал в кресла, совершенно уничтоженный.
— В тюрьму, меня в тюрьму?! Но что же он хочет сделать со мной? Назначит суд, говорите вы?
Он вскочил и опять стал бегать по комнате. Префект старался успокоить его и снова заговорил об отдаче бумаг.
— Но, я повторяю вам, что они все уничтожены! Сожжены! Неужели думаете вы, милостивый государь, что я оставил бы у себя бумаги, которые могли когда-нибудь погубить меня, повести на виселицу моих детей, внуков, потомков до четвертого колена?!
И он продолжал бегать по комнате, ударялся о мебель, сжимал руки, пребывая в совершенном отчаянии.
Префект сжалился над ним. Это было благородно с его стороны, потому что Фуше, по его мнению, никогда и ничего не сделал бы для него в подобном случае.
