Императрица не любила госпожу Монтескье, но причина этого никогда не была известна хорошо. Говорили, будто герцогиня Монтебелло, любимица Марии Луизы, ревновала к госпоже Монтескье. Признаюсь, я не верю этому объяснению: герцогиня Монтебелло, чрезвычайно добрая, была столь любима императрицею, что не могла завидовать никому. Да это и не в характере ее, никогда не затеяла бы она интриги для охлаждения Марии Луизы к гувернантке ее сына.
Но так или иначе, а Мария Луиза не любила госпожу Монтескье, которую должна была бы любить как сестру и мать за беспрерывное попечение о ее сыне. Однако Мария Луиза, достойно хвалимая за то, что не делала зла, демонстрировала холодность во всех привязанностях сердца, не исключая и гувернантки сына. Да как обходилась она и с самим этим ребенком! Я видела ее подле сына, видела, как она, возвратившись после верховой езды или садясь на лошадь, кивала ему, и это почти всегда заставляло ребенка вскрикивать, потому что она носила на шляпе большие перья, которые качались и пугали его. Оставаясь дома, она приходила к своему сыну только в четыре часа дня. С нею бывала работа, и она, вышивая свою салфетку, взглядывала по временам на маленького короля, кивала ему и говорила: «Привет! Привет!» Но не проходило и четверти часа, как ее извещали, что Изабе или Паэр ожидают ее величество — один с уроком рисования, другой с музыкальным уроком. Ей бы следовало дольше оставаться каждый день у сына и учиться быть матерью у той, которая так хорошо заменяла ее. Впрочем, этому нельзя выучиться, и, может быть, она хорошо делала, что уходила.
Каждое утро в девять часов молодого короля приносили к императрице; она брала его иногда, ласкала и опять отдавала кормилице. Разумеется, ребенок сердился, не видя от нее таких ласк, как от отца, и плакал, упрямился. Его уносили.
Когда я приехала в Париж из Испании, император и императрица только закончили путешествие по Северной Франции. Во время этого путешествия она могла видеть, что радость от рождения короля Римского была истинной радостью всех французов!
По возвращении из этого путешествия было совершено крещение. Оно описано столько раз, что излишне снова его описывать. Молодого принца наименовали при крещении Наполеон-Франсуа-Шарль-Жозеф, или на немецкий лад Наполеон-Франц-Карл-Иосиф. Это имена крестных отцов его, они находятся в акте о его крещении и на могильном камне, положенном над ним на двадцать первый год его жизни.
Мы достигли того времени, когда воспоминания о нем знаменуют эпоху тогдашней Франции. Кто из нас не вспоминает об этом ребенке, столь прекрасном, очаровательном, милом? Посмотрите на него на той гравюре, где он изображен на коленях, сложив руки, посреди своих игрушек: «Я молюсь Богу за моего отца и за Францию!» [223]
Принцу был всего год, когда однажды в Трианоне, на лужайке перед павильоном, император играл с ним. Он снял с себя шпагу и повесил ее на сына, а потом надел на него и свою шляпу. Нарядив его так, он отошел немного, сел на траву и протянул руки к мальчику, который подходил, спотыкаясь беспрестанно, потому что ноги его цеплялись за шпагу, а шляпа прикрывала глаза. Но с какой молодой живостью император кинулся поддержать его, когда увидел, что сын его может упасть!
Все дворцовые слуги обожали его. Всего несколько дней назад один из них, говоря мне о нем, всплакнул, как слабая женщина. Он рассказал мне, как однажды утром король Римский прибежал на половину императора к самым дверям кабинета, потому что госпожа Монтескье не могла поспеть за ним. Подняв свою белокурую головку к привратнику, он сказал ему серебристым, но повелительным голоском:
— Отвори мне, я хочу видеть папу!
— Я не могу отворить вашему величеству.
— А почему? Ведь я маленький король!
— Но ваше величество одни…
Император отдал приказание впускать к себе сына не иначе как с гувернанткою. Конечно, ребенок и не мог прийти без нее; но этим хотели дать молодому принцу, довольно решительному в желаниях, высокое понятие о власти его гувернантки. В первый раз, когда привратник сказал об этом, глаза ребенка наполнились слезами, но он не ответил. Он дождался госпожи Монтескье, которая наконец подошла, схватил ее руку и, гордо глядя на слугу, потребовал:
— Отвори! Маленький король хочет!
Тогда привратник отворил дверь кабинета и известил громким голосом:
— Его Величество король Римский!
Много говорили о бешеном его нраве. Правда, он был упорен в своих желаниях и легко впадал в гнев, но это была отличительная черта и двоюродных братьев его; почти все они были таковы. Я видела Ахилла-Мюрата в возрасте короля Римского в припадках такого сильного гнева, что за этим следовали у него судороги. Однажды в разгар такого приступа гувернантка принца велела, посреди дня, запереть ставни во всех окнах. Ребенок изумился, что дневной свет заменили свечами, и спросил у гувернантки, для чего она велела все запереть.
— Для того, чтобы не слышали вас, сударь. Французы не захотят иметь вас своим государем, если подумают, что вы сердиты.
— А разве я кричал очень сильно?
— Без сомнения.
— И они слышали? — И ребенок заплакал, но уже от раскаяния, обвил своими ручонками шею гувернантки. — Я никогда больше не сделаю этого! Маменька Кье, прости меня!
Однажды случилось, что король Римский вошел к императору в то время, когда в кабинете его кончилось заседание совета. Любя страстно своего отца, он подбежал к нему, не обращая внимания ни на кого. Наполеон, счастливый этим знаком привязанности, естественной и сердечной, остановил, однако, его и сказал:
— Вы не кланялись, сударь! Извольте поклониться этим господам.
Ребенок обернулся и, наклонившись несколько вперед, послал своей ручкой воздушный поцелуй министерской толпе. Император тотчас поднял его на руки и сказал министрам:
— А, господа? Надеюсь, не скажут, что я не забочусь о воспитании сына?
Молодой Наполеон был добр, и все видели, что со временем он сделался бы еще добрее. Я знаю о нем множество анекдотов, трогательных и показывающих доброе сердце.
Бывая в Сен-Клу, он любил садиться подле окна и смотреть на проходящих. Однажды он заметил в некотором отдалении молодую женщину в глубоком трауре и с ребенком на руках, почти одного с ним возраста. Ребенок был тоже в трауре и держал в руке большую бумагу, которую часто подымал к окну короля Римского.
— Почему он весь в черном? — спросил молодой король у своей гувернантки.
— От того, конечно, что потерял своего отца. Угодно вам знать, чего он хочет?
Император приказал, чтобы сын его был с младенческих лет доступен всем несчастным, которые придут к нему с просьбами, и женщину с ребенком пригласили войти. В самом деле это была молодая вдова; муж ее за три месяца перед тем умер от ран, полученных в Испании, и она ходатайствовала о пенсии. Зная, что король Римский почти одного возраста с ее сыном, она полагала умилить всех этим сходством и вложила прошение в крошечные ручки своего сына. Женщина не обманулась: сердце молодого короля было тронуто. Император был тогда на охоте, и потому король Римский только на другой день утром, во время завтрака, смог отдать отцу все полученные прошения. Он оставался печален весь день и, когда на другой день вышел из своих комнат приветствовать отца, положил отдельно просьбу маленького мальчика.
— Вот, папа, возьми просьбу маленького мальчика. Он весь в черном [224]. Папу его убили за тебя, а мама просит пенсии, потому что она бедная и у нее горе…
— А, а! — сказал император, притягивая его к себе. — И ты уже раздаешь пенсии?! Рано начал. Посмотрим, однако, что это за проситель у тебя.
Вдова офицера имела все права; но, может быть, в них удостоверились бы не раньше, чем через год, а тут приказ о пенсии был послан в тот же день, и, кроме того, за истекший год была выдана полная сумма [225]. Если вдова еще жива и маленький мальчик ее, теперь уже молодой человек, достиг тех лет, до которых не суждено было дожить сыну Наполеона, пусть они вспомнят о своем благодетеле и помолятся Богу за него и за его отца.
