— Послушайте, — сказал Дюбуа, — я опечатаю какие-нибудь ваши бумаги: ведь у вас верно есть какие-нибудь. Императору скажу, что вы не хотели отдать мне ничего, и Реалю останется только приехать и вскрыть печати. Реаль, кажется, вам друг. С императором страшно только первое движение. Ему надобно успокоить свой гнев, и на другой день часто не остается никаких следов. Успокойтесь, и все пойдет хорошо.
Они в самом деле собрали множество бумаг, самых незначительных, потому что других, кажется, не было [227]. Граф Дюбуа наложил свою печать на всю эту коллекцию и потом, распростившись с опальным министром, возвратился в Париж, чтобы отдать отчет в своем поручении. Император сначала вспыхнул, начал браниться и хотел непременно придать герцога суду; но префект рассказал ему о своей поездке в Феррьер как человек государственный и как человек умный; он убедил императора, что бумаги действительно сожжены.
— Это доказывает смертельный страх его, — говорил он. — Ваше величество, благоволите послать в Феррьер другого государственного советника, потому что я не могу всякий день совершать такие поездки, дела моего департамента пострадали бы от этого. Пошлите Реаля или другого, кого угодно вам.
Император согласился. Реаль снял печати с бумаг и сделал опись. Следствием всего этого шума стало вступление в должность герцога Ровиго.
Та же интрига, которая низвергла Фуше, подорвала и положение графа Дюбуа, только шестью месяцами позже. Что касается герцога Отрантского, назначение его губернатором Рима не имело больших последствий, и он выдерживал род нравственного изгнания до той поры, пока не вступил опять в должность. Это была ошибка императора: если Фуше действительно раз заслужил изгнание, то гораздо больше заслуживал он этого через три года, потому что был оскорблен и не прощал никогда.
Глава LIV. Жозеф, король Испанский
Король Испанский всего несколько минут провел с Жюно, однако успел сказать, что положение всего полуострова делает его истинно несчастливым.
— Я говорил об этом брату, — сказал он, — и говорил резко, тогда как раньше старался не ссориться с ним. Конечно, мои личные отношения не значат ничего в сравнении с пользой государства. Но на мне лежит ответственность за судьбу целого народа, и я, конечно, не окажусь слаб перед такой обязанностью.
Уже в 1810 году в Европе Жозеф поступал мужественно. Вот несколько слов из ноты, посланной его министром 8 марта 1810 года французскому послу в Мадриде, господину Лафоре. Эта нота писана в Малаге в то время, когда император учредил военные управления во многих областях Испании.
Король Испанский сообщал брату в этой ноте, что не может не представить ему соображения несчастья и замешательства, почти всегда являющиеся следствием управления чисто военного; что в то время, которое казалось самым благоприятным для образования областей на левом берегу Эбро, согласно конституции и в качестве примера другим, прискорбно видеть их, напротив, подвергнутым всей строгости военного управления. Наученный опытом, с тех пор как некоторые французские генералы самочинно хотели взимать и расходовать государственные доходы в завоеванных ими областях, его величество оставался убежденным, что их распоряжения должны встречать на каждом шагу непреодолимые препятствия и привести к величайшим беспорядкам; легко представить себе, писал он, отчуждение платящих подати, когда приказания о сборе налогов отдает власть чуждая, не учитывающая установленных обычаев и даже не знающая их. «Не следует терять из виду, — продолжал он, — того, сколько труда стоило внушить народу, что его хотят не покорить, а только сделать независимым и оставить испанским народом, каким был он прежде».
Когда военный правитель Бискайи издал указ, в котором давал понять, что в этой области действует власть императора, король Жозеф все еще оставался в Андалузии. Семнадцатого марта он написал из Гренады, где находился тогда, другую ноту, в которой сожалел о системе, принятой братом при оказании ему помощи, потому что, говорил он, слишком дорого платить за мощь стыдом народа.
«Да и каких следствий можно ожидать, действуя таким образом: не признавая королевской власти, попирая народную честь, раздробляя монархию? Такие поступки могут произвести только пагубные, страшные последствия, и мы уже видим тщету усилий короля Испанского в достижении общего мира, унижение и разорение народа, потерю Америки, бегство значительного числа испанцев из отечества. Пора остановить этот пожар, который может усилиться и произвести страшные опустошения, породить новые препятствия и погубить гордый народ, одаренный неукротимым характером, народ, который способен скорее погибнуть совершенно, нежели существовать под игом и в унижении».
Когда в 1811 году король Испанский приехал в Париж на крещение своего племянника, император положительно отвечал ему, что власть военных правителей будет всегда согласовываться с властями местными. Но ничего этого не было сделано.
Однако последуем далее. Это очень важно, потому что справедливость надобно отдавать всякому; а сколько раз слышала я, как испанцы обвиняли Жозефа в робости, постыдной для короля, в том, что он был только орудием тиранической воли своего брата.
В 1812 году, 2 марта, когда император велел разделить Каталонию и назначил там своих правителей, Азанза, официально, от имени короля, своего государя, подал протест, подчеркивая, что император сам требовал от своих братьев, чтобы законы, единожды изданные, были исполняемы ими строго. «Его Императорское Величество, — говорится в этой ноте, — не может желать, чтобы народ считал короля Жозефа согласным на раздробление испанской монархии, потому что такое содействие не сообразно не только с честью короля, но и с обязательствами его по отношению к своему народу, ибо он принял корону с ручательством нераздельного сохранения всей Испании. Король не может дать своего согласия, ни явного, ни тайного, на какое-либо раздробление монархии и вследствие этого протестует».
Десятого мая, узнав, что граф Дорсен, главнокомандующий Северной армией, самовольно распустил совет и генеральные кортесы (парламент) в Памплоне, Азанза протестовал снова, и слог этой ноты показывает, сколь глубоко оскорблен в душе его король. «С изумлением и неудовольствием, — говорит он, — Его Величество увидел эту меру в то время, когда по возвращении своем из Франции он был твердо убежден, что французы не будут больше вмешиваться в гражданские и церковные дела Испании. Вот почему король не только не одобрил поступка графа Дорсена, но и приказал ему восстановить все учреждения в прежнем виде».
Все эти представления, которых, разумеется, не печатали ни в одной французской газете, оставались бесплодны; но тем не менее они ясно показывают ревностность, с какою Жозеф и его правительство противились раздроблению испанской монархии и всему, что могло оскорблять ее независимость.
Но вот другой документ, без сомнения еще более любопытный, который история должна сохранить как трогательный памятник чести и благородных чувствований.
Письмо короля Испанского своему императору Наполеону:
«Мадрид, 23 мая 1812 года.
Государь! Скоро будет год, как я просил у Вашего Величества совета, возвращаться ли мне в Испанию. Вы обязали меня возвратиться, и я здесь. Вы благосклонно сказали мне, что я могу оставить Испанию, если никакие надежды не исполнятся, и что Ваше Величество предоставите мне убежище в Южной Франции, где мог бы я иногда жить, не оставляя вовсе Морфонтена.
Государь! События обманули все мои надежды: я не сделал добра и не имею никаких надежд сделать его. Это заставляет меня обратиться к Вашему Величеству с просьбою — позволить мне возвратить права на испанскую корону, которые Вам угодно было передать мне четыре года назад. Принимая их, я имел в виду одну цель: сделать счастье Испанской монархии; но вижу, что это не в моей власти.
