Прошу Ваше Величество принять меня в число своих подданных и верить, что никогда не будет у Вас слуги более верного, нежели друг, данный Вам природой.
Вашего Императорского и Королевского Величества
преданный брат Жозеф».
Можно ли что-либо переменить в этом письме, исполненном достоинства и благородных чувств, бесстрашно выраженных под железной рукой, которая угнетала тогда всякий порыв, всякую мысль!
Теперь следует прочитать еще одно письмо короля Жозефа, его жене, отправленное вместе с предыдущим:
«Мадрид, 23 мая 1812 года.
Милый друг! Ты должна вручить императору письмо, которое посылаю тебе, если декрет о присоединении будет утвержден и напечатан в газетах. Во всяком ином случае ты дождешься от меня нового письма. Если письмо будет отдано, ты пришлешь мне с курьером ответ императора и паспорта.
Пришли ко мне Реми, без которого мне тяжело. Если посылают мне деньги, то почему так медлят с обозами и не доставляют с эстафетою переводов Государственного казначейства?
Целую тебя и моих детей.
Твой друг Жозеф.
P. S. Если узнаешь, что Мольян не посылал мне денег после 500 000 франков, полученных мною за январь, то, получив это письмо, отдай императору мое отречение. Невозможно не иметь никаких обязанностей. Таково состояние моей казны. Надо, чтобы император решился на что-нибудь: всякое положение для меня будет лучше моего настоящего. Если император начинает войну с Россией и находит, что я буду полезен здесь, я остаюсь, управляя военными и гражданскими делами. Если он начнет войну, но не даст мне ни тех, ни других возможностей, я желаю возвратиться во Францию.
Если не будет войны с Россией, то даст ли мне император власть управлять или не даст, я надеюсь, от меня не будут требовать ничего, что могло бы заставить людей думать, будто я согласен на раздробление монархии. Надеюсь, напротив, что мне дадут достаточное количество солдат и станут присылать миллион ежемесячного займа [228].
Если император откладывает до времени свои планы о мире, пусть он даст мне средства существовать во время войны.
Если император склонен к тому, чтобы я покинул Испанию, или к такой мере, которая заставит меня покинуть ее, мне очень важно знать это, чтобы пребывать в мире с ним с его искреннего и полного согласия.
Признаюсь, благоразумие побуждает меня к этому решению, которое, впрочем, сообразно с состоянием этой несчастной страны, потому что я ничего не могу сделать для нее. Да это сообразно и с моими домашними отношениями: у меня нет сыновей. Итак, если император согласится на удаление мое, желаю, чтобы он дозволил мне приобрести землю в Тоскане; я мог бы проводить часть года там, а другую в Морфонтене.
Последние события и то ложное положение, в каком я нахожусь, далекое от прямоты и откровенности моего характера, очень ослабили мое здоровье, так что только честь и долг могли бы удержать меня здесь, когда склонности гонят меня отсюда. Неужели император покажет себя иначе, чем было это до сих пор?
Прощай! Целую тебя и детей.
Жозеф».
В этих письмах видна удивительная сила и искренняя добродетель. Сколько простоты, сколько чувств благородных! И всегда, всегда самоотвержение!
Эти два письма кажутся мне также любопытными, потому что представляют испанские дела несколько иначе, нежели представляли их «Монитор» и многие известия, в которых король Жозеф изображался не более чем префектом своего брата.
Я прибавлю тут любопытную подробность.
В 1811 году министерством иностранных дел Англии управлял Гамильтон, он решился заключить союз с Испанией. План смелый и превосходный, достойный Питта. Трудно было привести его в исполнение, потому что между Испанией и Великобританией не существовало никаких сношений, но Гамильтон использовал для этого средство довольно простое: он избрал француза, жившего в Англии [229]. Я очень хорошо знаю этого француза, и он часто рассказывал мне все, что относится к делу, по которому он должен был ехать в Мадрид с предложением Жозефу. Англия признает его королем Испании и обеих Индий, если он вышлет с полуострова всех французов; а также обязывается со своей стороны сохранить нераздельными все земли его. Гамильтон — это тот же самый министр, который предлагал Люсьену составить род лиги против Франции и императора. «Мы можем сокрушить его без всякой помощи, собственными его ошибками», — говорили лондонские политики, рассуждая о колоссе, хотя все еще боялись его, потому что он двадцать лет заставлял их трепетать. Реализации этих идей помешало Московское бедствие. Впрочем, я уверена, что Жозеф не согласился бы на предложение Гамильтона. Нет, для этого он слишком любил своего брата и ценил свою честь.
Император составил себе странные понятия об Испанской войне. Я уже говорила, сколько сведений доставили ему люди, сведущие во всем, что могло образумить его; но ничто не избавляло его от иллюзий. Потому-то скорбь его при поражении показал прием, устроенный Массена, а радость при успехе увидели в награждении генерала Сюше. Как переменился император со времени Итальянских походов! При Лоди, при Арколе он сам кидался в бой и вел туда своих солдат. А теперь… Какая разница! Он кидает палку в неприятельскую крепость и говорит: «Принеси!» И приносили! Да, результат тот же; но между тем какая неизмеримая разница!
Диплом маршала Сюше написан иначе, нежели дипломы других маршалов. У меня есть верная копия с него; вот она:
«Императорский декрет
Дворец Сен-Клу, 8 июля 1811 года.
Желая изъявить наше удовольствие и доверие генералу Сюше за все услуги, оказанные нам при взятии Лериды, Мекиненсы, Тортосы и Таррагоны, мы повелеваем следующее:
1. Генерал Сюше производится в маршалы Империи.
2. Нашему военному министру поручается исполнение сего нашего повеления.
Наполеон».
И храбрый, почтенный Сюше, чтобы оправдать благосклонность императора, тотчас взял Монсеррат, укрепленную гору, где каждая келья сделалась редутом и каждый отшельник был партизаном. Потом пушки Арагонской армии отворили вход в Валенсию, и вскоре Сюше взял ее. Для Сюше Испанская война была только прогулкой, и он отдыхал, водружая свое знамя на древних стенах многих старинных городов, которыми усеяна Испания.
Император начал оказывать большое предпочтение маршалу Сюше; он осыпал его тяжестью самых огромных благодеяний: титулы, богатство, чины самые высокие — все, что можно дать, он дал ему. Например, титул герцога Альбуфейры сопровождался майоратом в пятьсот тысяч ливров дохода!
«Сюше гораздо лучше пишет, нежели говорит, и гораздо лучше делает, нежели пишет: это совсем наоборот, чем у многих других», — вот слова императора о маршале Сюше! По крайней мере, так мне передали их.
Теперь я перескажу другие слова о нем, сказанные императором мне самой лично.
Во время аудиенции, которую имела я у императора по возвращении его из России, чтобы испросить для Жюно позволения возвратиться домой, я ходатайствовала также за одного человека, близкого мне своею дружбой. Зная, что император неблагосклонен к нему, я тем более побаивалась представить свою просьбу. Однако он принял ее, но тут же сказал мне с досадой:
— Для чего брать на себя такую просьбу? Вы знаете, я не люблю, когда женщины вмешиваются в дела. Надобно было предоставить это Дюроку.
Я напомнила императору, что исполняю священную обязанность дружбы.
Он снова сделал движение, выражавшее нетерпеливость:
— Все равно. Или сказали бы об этом Талейрану…
— Я обращалась к нему, государь.
— Ну и что же?
— Он отказался говорить не только вашему величеству, но и обер-церемониймейстеру…
— Но Талейран и друг ваш аббат Лажар разве не вместе воспитывались?
— Да, государь, это так. В самой тесной дружбе.
Пока я говорила, Наполеон ходил по комнате и по временам останавливался подле окна, откуда глядел в сад или на мост. Лицо его не выражало в ту минуту ничего доброго.
