— Надобно было ехать в Бургонь… В Монбар, например… У вас там есть дом, хоть это и не поместье…
Я слушала этого человека, и по всему телу моему пробежал будто холод смерти… Монбар!.. Место, одно название которого приводило меня в ужас… Он советовал мне ехать туда жить!.. Поместиться, спать, жить в том самом доме, где происходили все трагические сцены смерти Жюно!.. Я не могла удержать восклицания ужаса…
— Чего хотите вы от меня? — закричала я почти в безумии… — Зачем вы пришли сюда? Прошу вас оставить меня…
— Нет, — сказал он, и голос его дрожал от ярости, — я пришел потребовать у вас отчета в неповиновении приказу императора!.. Зачем вы здесь?
— Я уже сказала вам… Теперь, Савари, выслушайте и вы меня. Во-первых, я не верю, чтобы император изгнал меня…
— Как?! — закричал он бешеным голосом. — Стало быть, я солгал?!.
— Отвечайте мне спокойно, как я говорю вам… Повторяю, что не верю, будто император изгнал меня… Если же это в самом деле так, я жалею о нем… Что может он сказать против меня?.. Если это причины личные, они более чем нелепы; если они относятся к политике, в которую я никогда не вмешивалась, они вдвойне нелепы… Если император мог в самом деле забыться до такой степени, это от того, что он давно раздражен против меня и против Жюно донесениями наших врагов… Так вот, я попрошу вас довести до сведения императора, потому что сама я никогда более не обращусь к нему с просьбой ни для себя, ни для моих детей… Я вдова Жюно, того человека, который помогал чем мог, когда он жил в Париже без должности и часто впроголодь!.. Я дочь женщины, которая заботилась о нем в его детстве и юности. Теперь, господин герцог, эта вдова вернулась в свой дом, и она не уедет из него.
Савари сначала глядел на меня с изумлением, но потом ответил опять жестким, непреклонным голосом:
— Ну это мы еще посмотрим!
— Господин герцог! — сказала я, вставая. — Прошу вас оставить меня. Если вы хотите взять меня под стражу, вы знаете, где я… Только предупреждаю вас: я не выйду отсюда по своей воле…
Герцог не отвечал ничего и потом примолвил с притворной кротостью:
— Я любил Жюно, а он не любил меня, не знаю почему… Я питаю дружбу и к вам, хочу доказать вам это, а вы сердитесь как сумасшедшая.
Он говорил неправду, потому что буря, которая бушевала в душе моей, была вся во мне внутри. Я, напротив, притворялась наружно спокойной и показывала твердое равнодушие.
— Закончим эту сцену, — сказала я герцогу Ровиго. — Предмет ее так важен, что не должно оканчивать ее комедией… А вы играете комедию, когда хотите уверить меня, что вы любили несчастного, которого, напротив, преследовали в жизни с каким-то остервенением… Но если вы говорите правду, Бог да простит вам невольное зло, которое вы сделали ему… Теперь оставьте меня, прошу вас. Я не переменюсь, и вы знаете, на что я решилась…
— Напишите императору.
— Нет.
— Почему же?
— Потому что не хочу.
— Стало быть, у вас есть причина…
— Конечно, и я сейчас скажу вам ее. Писать императору я должна как просительница… Но вдова Жюно никогда не примет на себя этой роли перед тем, кого почитает она виновником смерти своего мужа, отца своих детей… Смерть много месяцев гнездилась в бедной, растерзанной душе Жюно… Запрещение привезти его в Париж, где заботились бы о нем самые искусные в своем деле врачи, это запрещение довершило всё, приготовленное издавна… После этого мне невозможно иметь ни малейших сношений с императором… Его теперешний поступок со мной, если только вы говорите правду, еще больше укрепляет меня в этой решимости… Не буду явно противиться ему, буду чтить в нем предмет святого обожания моего мужа, но буду противиться несправедливому притеснению, если оно вздумает испытать свои силы надо мной… Вот мое решение.
— Но ежели вы так станете поступать, то помешаете императору сделать для вас то, что, может быть, он хотел бы сделать…
— Император знает очень хорошо, что Жюно не оставил никакого состояния… Он знает, что долги его наследства поглощают всю небольшую наличность… Он знает, что у меня четверо детей, и двое его крестники… Он знает, что из всех герцогов Жюно был наделен имением меньше других… Он знает всё это… Если он не хочет ничего сделать для моих детей, воля его, а я не прошу у него ничего… У меня есть приданое, есть часть наследства, пятая часть майората моего сына, так что я могу не унижаться до просьбы… Но мои дети, дети Жюно, — его обязанность заменить им отца… Он может не любить меня за постоянное сопротивление, которое встречал во мне всякий раз, когда моя совесть не допускала меня повиноваться ему… Но, повторяю, дети Жюно — теперь его дети, и он обязан заняться их жребием… Не думаю, чтобы глупые сказки, выдуманные по возвращении Жюно из Португальского похода, значили еще что-нибудь для императора… А если так, я намерена показать ему истину. И вы подтвердите ее, потому что вы первый видели внутренность сейфа Жюно, когда отперли его без меня…
— Да, я слышал, как вы бесились на меня за это!.. Как же вы не понимаете, что я ни в чем не уклоняюсь от воли императора, что меня не остановит ничто!
Я содрогнулась, вспомнив, что однажды слышала, как он сказал: «Если бы император приказал мне убить собственного отца, я бы убил его!..»
Я не имела больше сил. Этот день был слишком длинный и ужасный для меня. Как ни велика нравственная сила наша, физическая сила не выдерживает иногда постоянного продолжения прискорбий… Но я не хотела просить пощады у этого безжалостного человека, который смеялся, видя меня под гнетом страдания, и как будто высчитывал, сколько еще времени могла я переносить тяжесть его. Наконец пробило полночь. Он встал, подошел ко мне, взял меня за обе руки и сказал:
— Я обязан известить императора о том, что вы сделали, и не знаю, право, что из этого выйдет…
Эти слова возобновили весь мой гнев, и я сказала ему с твердостью:
— Прошу вас не забыть особенно того, что я поручила вам сказать ему от меня…
— Боже мой, что за женщина! — вскричал он. — Вместо того чтобы просить, вы приказываете!.. Право, это непостижимо!.. Подумайте, прежде чем я напишу в Берлин [255].
— Вы худо знаете меня, Савари!.. Если я стану думать, что мне делать в таком важном обстоятельстве, как это, я еще тверже останусь при своем намерении…
Он посмотрел на меня, хотел что-то говорить, но удержался, а потом сказал:
— Стало быть, вы не читали письма Жюно, которое прислал вам император!.. Так знайте, что это письмо раздражило его против Жюно, а ваши теперешние поступки и вовсе рассердят!..
Кто может сказать, что я чувствовала в эту минуту!.. Это был не гнев, не ярость… Не знаю, что происходило во мне, но я поняла в то мгновение, как человек может желать крови, чтобы смыть нанесенное ему оскорбление… Как?! Напомнить мне, вдове, еще одетой черным покровом, под которым скрывается глубокая скорбь… Мне, осиротевшей от самого жестокого и трагического несчастья, напомнить о нем и оскорблять мою печаль напоминанием, что мой муж умер жертвой явной несправедливости, возмутительного эгоизма…
Наконец он ушел.
Письмо Жюно, о котором говорил мне герцог Ровиго и которое Наполеон прислал мне через него, есть в одно и то же время историческое свидетельство и памятник привязанности самой трогательной. Несчастный писал его в то время, когда у него только что началось воспаление в мозгу [256], от которого он и умер. Рассудок его, совершенно расстроенный, всегда оставался, однако, неизменным для предмета его обожания. Он глядел на Наполеона как на божество, однако был утомлен этой бесконечной войной…
Письмо его, из которого я исключаю только немногие несообразности, есть, может быть, одно из замечательнейших свидетельств тогдашнего духа времени… В нем видите вы, как человек, любивший Наполеона почти как Бога, открывал ему, в день истины, всю свою мысль!.. Впрочем, в этом письме заключалось желание всех; только они не смели так выразить его… Сам он, несчастный, скрыл бы его навсегда, если б ужасная болезнь не освободила его совершенно от всяких преград между мыслью и словом… Потому-то он говорил императору:
