— Жюно!.. Жюно!.. О Боже мой!..
Он так крепко сжал руки, что совершенно измял депешу… «Жюно!» — повторял он с тем выражением, которое шло от сердца и показывало истинную горесть… Но он огляделся, увидел, что за ним наблюдают, усмехнулся с грустным, но неопределимым выражением, и сказал громко, хотя изменившимся голосом:
— Вот еще не стало одного из моих храбрых!.. Жюно!.. О Боже мой!..
Видно было, как сказывал мне после очевидец этой сцены, что тяжелое чувство угнетало его; он ходил по кабинету дежурного секретаря так неровно, что это поразило всех. Он говорил тихим голосом, так что нельзя было расслышать слов его; но выражение лица и глаз его доказывали, что эти слова шли от сердца. Такое состояние продолжалось больше четверти часа. Наконец, прогнав от себя эти чистые, святые ощущения, которые подкрепляли его душу и придавали ему большое очарование, которое он, впрочем, потерял вместе с гибелью любимых и любивших его людей, он вздохнул, сильно покачал головой и сказал громким голосом:
— У меня нет никого теперь в Иллирии… Надобно послать кого-нибудь!.. Кого же?.. Хорошо, напишите герцогу Отрантскому, что я приказываю ему приехать в Дрезден как можно скорее.
Фуше был тогда в Неаполе [252].
Между тем как император получил весть о смерти одного из вернейших своих слуг, я всё еще была очень больна в Сешероне и почти ежедневно ожидала последней минуты своей жизни — этот страшный удар уничтожил меня. Каждая почта привозила мне письма от моих дочерей и от друзей моих; бедное, растерзанное мое сердце облегчали всякими попечениями и любовью, но рана еще не могла закрыться, она еще обливалась кровью, и страдание не всегда уступало дружеским, нежным утешениям. Вот одно из писем: пусть судят по нему о человеке, к которому свет всегда был несправедлив, никогда не узнал его достоинства и за глубокую чувствительность, за нежные привязанности наградил его только известностью человека светского и ветреного. Я говорю о графе Луи Нарбонне. Вот его письмо, написанное им ко мне в Женеву из Праги.
«Как выразить вам, милый друг, мою потребность разделить хоть сколько-нибудь с вами несчастье, павшее на вас… Возвышенный ум ваш, благородный и независимый характер, ваша душа, высокая и нежная, и особенно ваша любовь к обожаемым детям дают мне надежду, что вы найдете и мужество и утешение в этих жестоких обстоятельствах… Располагайте мной как вашим отцом, вашим братом, — ведь если бы несчастлив был я, я требовал бы от вас всего… Думайте же о ваших друзьях; прижмите крепко-крепко ваших детей к бедному вашему сердцу и сделайте всё, чтобы сохранить себя для них…»
Однажды утром — это было 25 августа — почтовая коляска въехала к нам во двор в Сешероне. Альберт взглянул в окошко из своей комнаты и с изумлением увидел, что из коляски выходит господин Жуффр, мой зять. Несчастье поразило меня к тому времени до такой степени, что я боялась уже за единственное благо, которое оставалось у меня, и когда я увидела его, то вскричала:
— Дети мои!.. Дети!.. Что случилось с ними?..
— Ничего, совершенно ничего, — отвечал он. — Я привез вам, напротив, самые приятные известия обо всех четырех.
Тут я заплакала — это всё нервы… Я поцеловала зятя, и мы спросили у него, зачем он приехал в Женеву.
Сначала он пришел почти в замешательство и не знал, как отвечать, потому что, и в самом деле, если бы он отказался от этого глупого поручения, герцог Ровиго, вероятно, не осмелился бы вверить его никому иному. Жуффр отдал мне письмо, где министр полиции официально требовал у меня вернуть частную переписку императора с Жюно… У Жюно было больше полусотни собственноручных писем Наполеона, и все они хранились в потайном ящике; но это целая история, совершенно особенная.
— А вот еще одно письмо от герцога Ровиго, — прибавил мой зять и отдал мне небольшую записку, где было только несколько слов:
«Положитесь на ваших друзей и будьте уверены, что такое положение дел долго не продлиться. Прощайте, и верьте моей искренней дружбе…»
Я глядела на зятя, требуя объяснения этой записки. Он колебался некоторое время и наконец сказал:
— Герцог Ровиго поручил мне сказать вам, что он получил от императора приказание удержать вас в пятидесяти лье от Парижа, то есть известить, чтобы вы не подъезжали ближе этого расстояния.
Альберт вскочил со стула и закричал:
— Это ложь! Император не давал такого бесчестного приказания!
Что касается до меня, я оцепенела… Госпожа Томьер подошла к постели моей, обняла меня и зарыдала.
— Можете повторить, что вы сейчас сказали? — обратилась я к моему зятю, и он опять пересказал, что поручили ему сообщить мне. Я прочитала потом записку Савари, темную, плутовскую. Прочитала и то официальное письмо, где у меня требовали писем императора.
— Я забыл еще отдать вам письмо господина Жюно, вашего деверя, — сказал Жуффр.
Удивление мое дошло до крайней степени, когда я открыла это письмо: интрига вокруг меня становилась всё более явной и зловещей.
Господин Жюно, занимавший должность второго опекуна (subroge' tuteur) моих детей — я была, естественно, первая их опекунша, — подробно описывал мне необыкновенное событие, которое случилось за пять дней до того в моем доме на Елисейских Полях.
Я уже говорила, что у моего мужа был потайной сейф, в который он прятал всё драгоценное: там хранились важные для него бумаги, письма императора и другие письма, замечательные сами по себе и писанные членами императорской фамилии. Этот сейф размером с сундук был железный, обложенный внутри белым мрамором, для предохранения от огня в случае пожара. Снаружи замок работы Рейньера; замок запирался по азбуке восемьюдесятью тысячами разных способов. Когда Жюно уезжал, он сообщал мне слово, избранное им, записывал его в своей карманной книжке, и только мы одни, он и я, знали это слово.
Сейф был привинчен к стене в спальне мужа и скрыт внутри лепного шкафа работы Жакоба с украшениями из бронзы. Шкаф запирался золотым ключом, и муж носил его всегда с собой.
Слово, на которое он, уезжая в Иллирию, запер этот сейф, было Paris, но без s — он нарочно так сделал, чтобы еще больше сбить с толку, если б вздумали насильно открыть его. Объяснение мое необходимо для описания того, что следует дальше.
Итак, вот что писал мне деверь.
Герцог Ровиго явился в мой дом и потребовал писем императора. Явился мой деверь и сказал, что он как второй опекун не имеет на то никакого права и что, сверх того, у герцога Абрантес осталось наследство и множество кредиторов, так что ко всему приложены печати… Во время этого разговора пришел Жуффр, мой зять, и Фиссон, секретарь мужа. Все они говорили одно: «Приложены печати, а опекунша в отсутствии».
Но герцог Ровиго только смеялся над этим ответом.
— Да мне-то что за дело до этого? У меня есть приказ. Мне нужны письма императора, и я возьму их!
Тогда ему отвечали, что есть и другая существенная невозможность: нельзя отпереть сейф.
— Теперь герцогиня одна знает, на какое слово он заперт, — сказал господин Жюно, — одна, потому что брата моего уже нет в живых!.. И если бы мы даже имели об этом какое-нибудь сведение, то золотой ключ, который герцог носил с собой, вероятно, потерялся.
— Вовсе нет, — отвечал герцог Ровиго. — Золотой ключ вашего брата здесь, вот он.
И он в самом деле показал им ключ… Вот это для меня совершенно неизъяснимо!.. Альберт видел золотой ключ в Монбаре; но он как святыню чтил малейшие приличия, особенно в таких делах, и не хотел привозить мне этого ключа. Каким образом герцог Ровиго достал его себе, этого я не могу никак изъяснить…
Между тем герцог Ровиго прошел бильярдную залу, малый и большой кабинеты мужа и был уже в его спальне.
— Ну! — сказал он, приближаясь к шкафу, — теперь за работу!
— Господин герцог! — еще раз заметил мой деверь. — В качестве второго опекуна я не могу исполнить такой меры совершенно беззаконно, без соблюдения, по крайней мере, самых простых формальностей. Позвольте послать за мировым судьей и нотариусом, который занимается делами этого наследства… Вы знаете слухи, что у моего брата будто бы хранятся неограненные алмазы в этом сейфе и другие многоценные предметы, так что мне кажется…
