— Ну, — сказал холодно генерал Моро. — Так надобно и ее отрезать…
Страшно даже подумать о его мучениях… Царь называл его своим другом, советовался с ним, плакал на одре его страдания, и справедливо.
Мучимый палящей жаждой, которая выводила его из себя, Моро звал к себе смерть и не мог умереть… Наконец, ночью с 1-го на 2 сентября Бог умилосердился над ним, и он умер. Тело его, набальзамированное в Праге, было перевезено в Петербург, где царь велел похоронить его в католической церкви на Невском.
Во время печального путешествия в русскую столицу случилось, что тело генерала Моро было поставлено в Варшаве в той самой комнате, где за несколько месяцев перед тем Наполеон, с мщением в душе, тоже останавливался, возвращаясь из России, опустошенные поля которой стали могилой четырехсот тысяч его воинов. Конечно, тогда он не думал об отдаленной опасности, таившейся далеко, за морями, в лице человека, долго выдаваемого ненавистью за его соперника. Наполеон всегда хотел победить его только величием души; соперник, напротив, стремился отнять у него жизнь — за то, что он так великодушно подарил ему его собственную…
Глава LXIV. Смерть Жюно
Я жестоко страдала от своей беременности, и, казалось, с каждым днем мои муки только увеличивались. Смерть двух драгоценных друзей, Бессьера и Дюрока, тоже не улучшила мое состояние. Увы, оставалось перенести еще один смертельный удар, да еще какой!
Однажды я была в своей комнате и лежала в какой-то полудреме на канапе, ослабленная бессонной, болезненной ночью… Вдруг слышу, в ближней комнате раздается голос брата: он говорил с кем-то громко, и по голосу другого мне казалось, что это герцог Ровиго. В эту минуту дверь растворилась, и герцог, почти удерживаемый Альбертом, вошел ко мне.
— Господин герцог! — говорил Альберт, и голос его дрожал от гнева. — Повторяю вам, я буду сильно сопротивляться и не допущу вас туда. Сестра моя больна и не может теперь принять вас.
— Я от самого императора, — отвечал герцог, — а при его имени должны отворяться все двери.
Тогда-то Альберт, уступая имени императора, перестал защищать мою дверь, и, как я уже сказала, герцог Ровиго вошел. Но покуда он приготовлялся говорить, Альберт опередил его, подошел ко мне, взял мои руки и, глядя на меня с отеческой любовью, которая никогда не угасала в его сердце, сказал мне прерывающимся от сильного волнения голосом:
— Милая сестра! Лора! Послушай меня, будь спокойна! Герцог приносит тебе тяжелое известие, что Жюно сделался очень болен.
Я была поражена в сердце! Тяжелый стон вылетел из моей груди, и я не могла произнести ни одного слова, но вся душа моя со всею ее болью, конечно, выразилась в моих глазах, потому что Альберт понял меня и сказал, прижимая к своей груди:
— Нет! Клянусь, больше не случилось ничего, кроме болезни, которая разом овладела им, когда он выходил после завтрака. Сестра, умоляю тебя, успокойся!
Но я не слышала его… Я поняла только слова об этой ужасной болезни: передо мной вдруг сорвали покрывало, которое закрывало ее. Причем без всякого предупреждения, без всяких приготовлений! Лишь за четыре дня перед тем я получила от Жюно письмо на восьми страницах, и такое доброе, нежное, такое рассудительное…
Наконец я немного успокоилась, и герцог Ровиго, который молчаливо расхаживал по комнате, заметил это и сказал:
— Я только исполняю приказание императора. Впрочем, если бы вам угодно было прочитать, что пишет он сам, а не терять время…
С этими словами он кинул мне на колени письмо, в котором было и другое — письмо Жюно, посланное им с курьером в первую минуту сумасшествия его. Наполеон переслал это письмо мне…
«Госпожа Жюно! Посмотрите, что пишет мне Ваш муж… Я был глубоко опечален, читая это письмо. Оно покажет Вам истинное его состояние, и Вы тотчас примете меры, чтобы помочь ему. Поезжайте, не теряя ни часа, — Жюно должен быть теперь около границы Франции, судя по тому, что пишет ко мне вице-король…»
Я выронила из рук письмо императора и с безумным видом глядела на брата и на герцога Ровиго. Я сама теряла рассудок в ту минуту… Альберт, в отчаянии, что такое несчастье поражает его семейство, трепетал за меня, потому что в моем тогдашнем состоянии удар мог сделаться смертельным… Скажу здесь, чтобы не повторять больше: тут не было никакого преувеличенного чувства, никакого парадного отчаяния; да и могло ли сравниться оно с силою того чувства, которое связывало нас с Жюно в продолжение тринадцати лет нашего союза?.. Сверх того, он был благодетель мой и всех моих родных, он был отец четверых моих детей, мой лучший, самый верный друг… Проклятие и горе тому или той, кто мог бы осквернить легкомысленным замечанием высокую торжественность той печали и отчаяния, в какие погрузили меня эти горестные известия.
Герцог Ровиго, приведенный в нетерпение продолжительным безмолвием моим и Альберта, снова заговорил:
— Я имею честь сообщить вам приказание императора…
Я вздрогнула, полагая, что его уже нет в комнате, и мне стало почти дурно от его голоса. Но он как будто не замечал этого и продолжал говорить, что император поручил ему приехать ко мне, объявить о внезапной болезни Жюно и сказать, чтобы я тотчас отправлялась навстречу ему…
— Но его величество требует всего больше, — продолжал герцог Ровиго, — чтобы вы не привозили Жюно в Париж, чтобы вы не привозили его даже в окрестности Парижа… Это непременная воля императора, — прибавил он решительным голосом.
Не знаю, откуда взялась у меня сила в эту минуту, но я встала, подошла к Ровиго, остановилась перед ним и, сложив руки, сказала ему спокойно, хотя сердце мое разрывалось:
— Господин герцог!.. Вы приняли на себя поручение, не совсем приличное доброму товарищу и другу, но вы никогда не были другом Жюно…
Альберт делал мне знаки, чтобы я молчала.
— Нет, брат, я хочу говорить, хочу сказать всё, что тяготит меня. Я умру, если не выговорю тех жестких слов, которые теснят мне душу.
— Ну, если вы станете делать сцены, я уйду, — сказал Савари, отворяя дверь и готовясь выйти. Но я двинулась быстрее герцога, оттолкнула его назад в комнату и заперла дверь.
— Вы не уйдете, милостивый государь! Прежде чем оставить меня, вы скажете, что значит это приказание не возить моего мужа в Париж! К чему это запрещение привезти его в столицу, средоточие всякой медицины? Куда же вы прикажете мне везти его? Куда? Не в деревню ли, где он родился? Конечно, он найдет там сердца, любящие его, потому что он благодетель всех окрестных жителей. Но врачебная помощь, сударь, где ее найду я? Неужели я повезу его к отцу, почти восьмидесятилетнему старику? Да тот сам умрет, когда увидит сына своего в таком состоянии, в каком описывают его мне! Ах, Боже мой! Боже мой! Умилосердись надо мной!
И я без сил упала опять на диван.
— Но что же прикажете мне делать? — сказал герцог Ровиго. — Конечно, это прискорбно; но я-то что могу тут сделать? Повторяю, у меня есть приказания…
— Это невозможно! — вскричала я, выведенная из себя такой окаменелостью. — Это невозможно!.. Наполеон не сделался палачом, убийцею!..
— Тс! Тс!.. — прошептал герцог Ровиго, подходя к двери, как будто хотел удостовериться, что никто не подслушивает. — Если бы услышали и пересказали такие слова императору, знаете ли, что вы бы погибли?
Альберт повторил мне после это выражение его, потому что сама я тогда ничего не слышала, — голова моя пылала как в огне… Удивляюсь, как в эти минуты не сделалось со мной удара…
— Савари! — сказала я, подходя к нему, и взяла его за руку. — Савари, не может быть, чтобы вы до такой степени забыли своего военного брата! Неужели вы хотели оставить его умереть в деревне, отняв все пособия врачебного искусства?! Император не мог дать вам такого приказания, это вы сами!.. Но скажите, что вы жалеете об этом, и я не стану говорить никому… Император никогда не узнает об этом…
Я была как сумасшедшая, и Альберт испугался краски на моих щеках и блеска моих глаз… У меня была горячка… Наконец я заплакала, и обильные слезы возвратили мне рассудок, но вместе с ними и удвоили мою горесть… Савари не уезжал. Альберт просил его подождать, потому что, говорил он, надобно решиться на что-нибудь, и решиться немедленно.
