— Но что можем мы сделать против приказания императора? — беспрестанно повторял герцог Ровиго.
Я размышляла, теряясь в море терзательных мыслей, и наконец остановилась на одном решении.
— Послушайте! — сказала я герцогу Ровиго. — Я поеду завтра в ночь… Эта отсрочка необходима потому, что надобно приготовить экипаж и отправиться в дорогу без явной опасности для моего ребенка. Я поеду отсюда, не останавливаясь, до Женевы: Жюно считается пожизненным президентом избирательной Леманской коллегии, и у меня есть там несколько друзей, а Бутиньи один из искуснейших медиков в Европе… Я найду дом на берегу озера, в самом уединенном месте, могу поместить там моего больного и быть в то же время близко от всех возможных пособий… Да, чем больше я обдумываю это намерение, тем больше нахожу его оптимальным.
Альберт одобрил его, а Савари сказал, что я не могла бы сделать ничего лучше.
— Хорошо, — сказала я, — теперь вы можете быть мне чрезвычайно полезны. Судя по вашим словам, вы не знаете, по какой дороге Жюно едет во Францию.
— Не знаю; вице-король ничего не сообщает об этом.
Беззаботность Евгения в таком важном обстоятельстве дает мне право горько упрекнуть его. Евгений, которого я считала столь добрым… Евгений, почти воспитанник Жюно!.. О, поступок его был очень тяжел!.. В самом деле, он не упомянул ни одним словом, по какой дороге ехал Жюно, и мне приходилось гадать.
— Ну, — сказала я Савари, — так вот о чем я прошу вас. Передайте в Лион, через телеграф, приказание, что если герцог Абрантес едет через Мон-Сени и, следовательно, через Лион, то чтобы его тотчас повернули на Женеву, через Нантюа. Если же он едет через Сешерон, то я сама окажусь на дороге его…
Савари нашел, что я рассуждаю совершенно справедливо, и дал мне слово, что телеграмма лионскому префекту будет послана на другой же день утром. Он ушел и оставил меня с Альбертом, повторив тысячу раз уверения в симпатиях ко мне и к Жюно.
Не историю своей жизни или своих впечатлений излагаю я в этих Записках… Надобно пропускать эти подробности, останавливаясь на них не больше, нежели требует необходимая связь целого.
Я выехала из Парижа — с братом Альбертом и подругой госпожой Томьер — 17 июля, в одиннадцать часов вечера, и ехала, не останавливаясь, до Женевы, где вышла из кареты 21-го числа в 10 часов утра. Я утомилась ужасно, однако чувствовала, что с ребенком моим всё нормально. Я тотчас велела призвать Бутиньи и сказала ему, зачем приехала в Женеву. Я спросила о бароне Ван Берхеме, лучшем друге Жюно; но его не было в городе. Я не хотела тогда ни с кем входить в сношения, хотя знала много людей отличных, которые почли бы за счастье быть полезными страдалице, приехавшей требовать гостеприимства в их городе. Но мое положение требовало уединения, и я просила Бутиньи не говорить никому о моем приезде. Он приехал за мной в два часа, и мы в открытой коляске отправились на Ваадский берег озера. Там выбрали мы прелестный домик, возвышенный над пленительным зеркалом воды, прямо напротив Савойского берега и Монблана. Возвратившись в Женеву, мы послали туда белья, припасов и слуг, так что в шесть часов вечера всё было готово к приезду Жюно. Я ожидала его в тот же самый день, соображаясь со словами герцога Ровиго.
Угнетенная усталостью, я отдыхала у себя в кровати, глядя на блестящие ледники Шамони, когда мне подали письмо со штемпелем Лиона! Я развернула его с предчувствием, которое леденило мне сердце…
Письмо было от молодого племянника Жюно, сына младшей сестры его, Карла Мальдана, которого муж имел при себе вроде секретаря: слабость и легкомыслие этого молодого человека были одною из причин трагической смерти его дяди… Вот это письмо из Лиона:
«Милая тётинька!
По приезде в Лион с моим дядею мы нашли телеграфное приказание герцога Ровиго, чтобы дядю отвезти в Женеву; но офицер, который провожает его по приказанию вице-короля, решил, что нельзя исполнить воли герцога Ровиго, потому что принц Евгений приказал отвезти дядю к его семейству; а поскольку здоровье моего дяди не позволяет ему самому решить это затруднение, то мы и отправляемся в Монбар, куда можете приехать и Вы, милая тётинька, и где я почту за счастье свидеться с Вами.
Ваш послушный и преданный племянник
Карл Мальдан».
Глухой стон вырвался из глубины моего сердца, когда я прочитала это роковое письмо и сразу увидела все следствия пагубной слабости этого молодого человека, так худо понявшего свои обязанности. Я предвидела, как мой бедный муж приезжает в дом своего отца, и как он, похожий на страшное привидение, делается, может быть, причиной смерти дряхлого старика, от которого из жалости скрывали положение его сына… Мерзавцы! Жестокие и в то же время тупые мерзавцы!
Вдруг почувствовала я в себе движение, которое показывало новое бедствие… Это была последняя минута моего ребенка… Бедный цветок, погибший до рождения. Я закрыла глаза и упала на постель, надеясь, что мое ужасное состояние окончит жизнь, столь полную бедствий. А ведь мне было только двадцать семь лет!.. Кто же заставлял меня так страдать?.. Увы, если бы я могла предвидеть будущее, еще больше захотела бы я избавить себя от несчастных дней, которые предстояло мне пережить… Сколько гробниц должно было закрыться передо мною!.. Сколько трауров оставалось мне носить!..
Альберт отдал приказания, чтобы всё было готово к четырем часам утра… В час ночи у меня начались схватки, и я почти сразу родила. Ребенок был мертв.
Я подозвала Альберта к своей постели.
— Послушай, — сказала я ему. — Я не могу ехать. Но я умру, если ты останешься здесь. Поезжай в Монбар и присылай мне известия.
Альберт отправился и ночью приехал в Монбар. Увы, предчувствия мои были справедливы: самые ужасные сцены совершились по приезде моего несчастного мужа в отеческий дом. Отец Жюно, от природы мрачный характером, был поражен этим страшным явлением так, что совершенно потерял возможность сделать что-нибудь полезное для сына. Обе сестры Жюно, не меньше приведенные в ужас, только плакали и жаловались. Карл Мальдан был таков же, как в Лионе: бесполезный ребенок. Все они не знали, что делать… Жюно был окружен только любовью жителей Монбара, и благородные, великодушные поступки их в этом случае были великолепны. Четверо из них бодрствовали и смотрели за больным, оказывая ему братские попечения. Признательность моя будет благословлять их до последнего дня моей жизни.
Жюно узнал своего шурина, которого любил он с глубокою нежностью, и тотчас стал говорить ему обо мне и об императоре!.. Увы!.. Эти два чувства, самые истинные, самые пламенные в его жизни, были нераздельны в бедном его сердце, уже охваченным холодною рукою смерти…
Есть события, о которых нельзя вспоминать, как ни была бы душа закалена мужеством. Я не в силах говорить о сценах, которые происходили в Монбаре в течение той недели…
Жюно скончался 29 июля, в четыре часа вечера…
Глава LXV. Интриги Савари
Еще не выезжая из Монбара ко мне, Альберт написал императору о великой потере, какую понесли он и я… Говорю он и я, потому что для Наполеона была великим несчастьем потеря такого друга, как Жюно, в тогдашних его обстоятельствах и особенно после недавней смерти Бессьера и Дюрока; и уже приближалась минута, когда император должен был особенно почувствовать это.
Перемирие еще продолжалось. Император жил тогда под Дрезденом, во дворце Марколини, и в то время, когда ему отдали депешу, он находился в кабинете дежурного секретаря, в ту пору господина Прево, аудитора Государственного совета. Наполеон любил кабинет дворца Марколини, потому что двери его выходили прямо в сад дворца, и, следовательно, император мог свободно наслаждаться этим удовольствием, не проходя сквозь толпу камергеров и стражей.
Когда ему подали депешу Альберта, он тотчас распечатал ее и, держа левой рукой, стал читать… Пробежав первые строки, он сильно ударил себя в лоб правой рукой, и при этом движении депеша у него выпала… Он подхватил ее с быстротою молнии и потом вскричал раздирающим сердце голосом:
