В огне революции(Мария Спиридонова, Лариса Рейснер) - Майорова Елена Ивановна

К этому времени несговорчивые фигуранты второго и третьего партийного ранга были приперты к стенке и изобличены «свидетельствами» запутанных товарищей и провокаторов, а некоторые уже понесли «заслуженную кару». Но несгибаемые Спиридонова и Каховская продолжали свою упорную безнадежную борьбу с системой.

Безнадежную, но не безрезультатную. «Наверху» сочли показания мелких партийных сошек недостаточными. Следствию в Уфе было приказано заполучить обвиняющие показания кого-то из фигур первой величины. Именно такой фигурой оказался Илья Майоров, входивший в ЦК левых эсеров с момента основания партии.

Опубликованный протокол первого допроса свидетельствует о стойком поведении Майорова в духе традиций отказа революционеров давать показания. Однако позднее в протоколе черным по белому записано признание им существования «Всесоюзного центра» и участия в подготовке теракта против Сталина.

Каховская поражалась: «И вот мне дали прочесть напечатанное на тоненькой бумаге письмо Майорова к Спиридоновой, где он убеждает ее „сознаться в своей контрреволюционной деятельности“. А позднее мне показали несколько отрывков из его показаний — чудовищно лживое нагромождение всяких небылиц. Ничто в них — ни обороты речи, ни смысл их — не вязались с тем, что и как мог сказать Майоров, стойкий и честный человек, прошедший через тяжелые испытания еще при царизме. Это был стиль показаний Маковского или Драверта, но подписано было хорошо известной мне рукой Майорова. Когда я впоследствии с содроганием вспоминала это „письмо“ и пыталась представить себе муки, которые могли вынудить Майорова давать ложные сведения, …я остановилась на двух возможностях: это был либо гипноз, примененный к обезволенному бессонницей человеку, либо пытка страхом крыс, которая широко практиковалась в карцерах при всех политических режимах. Как ни странно, но вот такой чисто патологический страх перед мышами и крысами был у Майорова, и даже в домашних условиях он при виде крысы дико вскрикивал и терял сознание. Все наши товарищи хорошо это знали. „А ведь ваш Майоров боится крыс!“ — сказала мне однажды сексотка со смехом и замялась, поняв, что сболтнула лишнее. Но чем бы ни объяснялось это необъяснимое для меня явление, оно случилось».

Тем временем комиссар госбезопасности 3-го ранга Б.А. Бак, человек еще «чекистского маршала» Г. Ягоды, рапортовал: «Следствием установлено, что член ЦК ПЛСР Камков Б.Д., отбывая ссылку в гор. Архангельске, установив контрреволюционные связи с эсеровским подпольем, совместно с другими обвиняемыми по делу в гор. Архангельске, создал контрреволюционную эсеровскую организацию, организовал Северный областной комитет к-p. эсеровской организации» и координировал преступные действия с «Всесоюзным центром» Спиридоновой. Можно только догадываться, каким образом были получены показания Бориса Камкова. Вместе с ним была арестована его жена. Их судьба решилась одинаково трагически. Камков выступил одним из свидетелей обвинения на процессе Н.И. Бухарина, А. И. Рыкова и др., еще почти полгода находился в страшной неизвестности в тюрьме, а 29 августа 1938 года был осужден и в тот же день расстрелян.

Истина никого не интересовала. Не имело значения что Генрих Ягода под руководством которого был начат разгром «Северной контрреволюционной эсеровской организации» в Архангельске, в 1938 году сам очутился на скамье подсудимых и, как и Бухарин и многие другие из его жертв, был приговорен к расстрелу. Количество арестов фиксировалось, по их числу отчитывались оперативники, и следователи соревновались между собой по цифрам рассмотренных дел. Сам ход следствия в 1937–1938 годах оправдания не подразумевал: у обвиняемого не было права ни на адвоката, ни на пересмотр дела. Очень часто приговоры приводились в исполнение в один день с решением суда или «тройки» — внесудебного органа для вынесения приговоров.

Появилась и еще одна новация. Левый эсер М. Гендельман утверждал: «За время царизма нельзя указать ни одного политического процесса, чтобы охранка или жандармерия так преследовали семьи обвиняемых по политическим процессам, так производили у них обыски, как были произведены у нас. Никогда это в истории революции не имело места и только наш процесс при Советской власти должен обогатить историю революции этим новым методом по отношению к подсудимым». Маруся тоже, как ни далека она была от своей семьи, столкнулась с «оптимизацией правосудия». «МИХАЙЛОВ сказал мне, что он посадил моих сестер в Тамбове, когда мой-то террор на воде вилами писан. Одной уже 70 лет. Одна больна раком, и у нее выщелучено операциями четверть мускульной поверхности. Когда я сажусь, ни одна не приезжала ко мне на свидание. И вот они сейчас должны за меня отвечать. Тем же угрожают МАЙОРОВУ».

Можно вспомнить, что и исполнение смертного приговора всем подсудимым на процессе 1922 года было отложено с формулировкой, что приговор будет приведен в исполнение, как только их товарищи на воле попытаются предпринять какие-либо действия против советской власти. То есть осужденных фактически превратили в заложников.

Вскоре Спиридонову этапировали в Москву. Чем был обусловлен этот перевод — переменами в руководстве Башкирии или активизацией подготовки процесса по делу «Антисоветского правотроцкистского блока»? Неизвестно. Но режим содержания немолодой женщины, вместе с Лениным творившей революцию, не смягчился. Мария без жалоб, но с горечью отмечала «ковырянье в заднем проходе и влагалище (что делалось теперь со мной 2 раза в Бутырке)», хотя еще ранее просила не нарушать «ее личное достоинство».

После многомесячного изнуряющего следствия «уфимской четверке» была определена роль руководителей мифического «Всесоюзного центра» левых и правых эсеров. В основу обвинения легли сначала показания активно сотрудничавшего со следствием Драверта, а затем сломленных Майорова и Камкова. Спиридоновой предъявили обвинение в создании московской боевой группы террористов, подготавливающих «по заданию ЦК эсеров и заграничной делегации террористические акты против тт. Сталина, Молотова, Ворошилова и Орджоникидзе 1 мая 1936 г. на Красной площади, путем метания бомб».

Показания людей, которых Мария любила и уважала, которым привыкла верить, нанесли ей глубокую душевную травму. «Я считаю низким падением показания на меня Б.Д. КАМКОВА об участии моем в Центре и еще более низким падением такое же показание И.А. МАЙОРОВА, друга моего любимого и мужа. Есть ли такой центр, дал ли свое согласие на вступление в него КАМКОВ, я не берусь ни утверждать ни отрицать. Склонна думать, что его нет вовсе, и также склонна думать, что КАМКОВ на себя наговаривает, видя, что иного выхода из петли нет. Оба они, и МАЙОРОВ и КАМКОВ, могут быть оппортунистами большой руки. Я тоже могу быть оппортунисткой в интересах дела (мы об этом разговаривали с Лениным из-за Брестского мира), но в личном поведении отрицаю этот метод категорически.

Если мне политич. физиономия КАМКОВА за 16 лет разлуки недостаточно ясна и я все же до конца не знаю, кто сейчас он, может быть, и вправду объединился с прав, ср., то за МАЙОРОВА я отвечаю на 100 %, ни в каком центре он не участник, также, как и я. Он дал ложное показание».

В ноябре 1937 года после 9-месячного заключения Спиридонова, написала в 4-й (секретный) отдел ГУГБ объемное «открытое письмо». В нем она наивно пыталась объяснить, что «дело эсеров» — грубая поделка, фабрикация, фарс. Наверно, составление этого письма стало отдушиной в ее мрачном тюремном существовании. Писать ей не мешали — надеялись получить «собственноручное признание» и новые компрометирующие материалы. Но чекисты были разочарованы. В письме Мария коснулась истории партии левых эсеров, дала характеристики отдельным ее членам, рассказала о своем отношении к советской власти, Конституции 1936 года, к проблеме применения смертной казни.

Прежде всего, она объясняла всю абсурдность обвинения, поскольку уже не существовало никакой партии левых эсеров. «Вне работы с массами и для них, вне связи с массами наше существование оказалось немыслимо, и мы растаяли. На партсъезде в апреле 1918 года у нас было зафиксировано при поверхностном подсчете 73 тыс. членов, было на самом деле больше, а теперь м.б. насчитается 50 человек Отсутствие какой-либо сговоренности друг с другом по вопросам программ и тактики. За это время исторические условия настолько изменились, что переоценка ценностей императивно нужна. Ничего этого не делалось, а без этого не могло и не может быть речи о каком-либо восстановлении партии и организационной работы».