Жизнь в белых перчатках - Махер Керри

Они с Ритой сняли квартиру на Свитцер-авеню в Западном Голливуде и подолгу прогуливались среди холмов вокруг близлежащего «Шато Мармон» в промежутках между съемками, пробами и другими делами, с потом выгоняя пропитавшее кожу напряжение трудовых будней киноиндустрии.

В их простой квартире, одной из тысячи подобных, расположенных в кубических зданиях на улице, обсаженной цветущими пурпурным цветом палисан-драми и миниатюрными пальмами, они по очереди готовили нехитрые трапезы и оставляли друг дружке сообщения о телефонных звонках, которые писали красной ручкой в желтом блокноте, хранившемся возле телефона на кухне. Возле имен симпатичных им людей они рисовали довольные рожицы и пляшущие фигурки, авозле несимпатичных — сердитые физиономии. Рита не поднимала эту тему, а Грейс не любопытствовала, но Сидни жил в Нью-Йорке. Грейс редко записывала в блокнот сообщения Ритиного мужа. Зато вестей от Олега Кассини становилось все больше.

Раз или два в неделю он присылал письма, а еще звонил и развлекал Грейс рассказами о «Персидской комнате» и «Копакабане», катках в Центральном парке и рождественских витринах сетевых универмагов. Каждый раз, вешая трубку, она чувствовала в теле напряжение, которое редко ослабевало само по себе, и нужно было что-то делать, например пойти на прогулку, почитать увлекательный роман или поработать. Накрывавшее ее чувство явно было страстным томлением, но Грейс толком не понимала, что ее влечет: Олег или Нью-Йорк.

Подписание договора на аренду квартиры стало для нее своего рода капризом, протестом против жизни в отеле, которой она была сыта по горло. Хотелось иметь такое место, где можно самой варить по утрам кофе и овсянку и хранить кое-какие фотографии и личные вещи, не таская их за собой с побережья одного океана на побережье другого всякий раз, когда появляется новая работа. Но, едва перенеся свои чемоданы в спальню и разложив их содержимое по полочкам шкафа, купленного в одном из антикварных магазинов Калифорнийской долины, Грейс вдруг почувствовала, как у нее перехватило дыхание.

Она осела на кровать, и в ее груди теснились страх и грусть. Грейс говорила себе, что это глупо, что иметь квартиру в Лос-Анджелесе очень практично и это вовсе не значит, что она не вернется в Нью-Йорк. На самом деле она просто счастливица, ведь у нее хватает средств на то, чтобы таким образом сделать жизнь более удобной. Разве важно, сколько времени ей предстоит проводить в этой квартире? Имеет значение лишь то, что время съемок станет для Грейс чуть приятнее, если она будет знать, что у нее есть место, которое немного напоминает дом и где можно принимать друзей.

И ей в самом деле нравилось работать с Хичем. Каждый день съемок подтверждал это: она училась у Хича так же, как в Академии или у Сэнди, и узнавала от него ничуть не меньше. Он учил ее сдержанности, учил молчанию, которое обладало громадной силой и на сцене, и в кадре, учил, как продемонстрировать камере нужное количество эмоций, ни в коем случае не переигрывая. Однако он относился к ней не просто как к ученице; не воспринимая как равную (Хич никого не считал равным себе, что, как ни странно, лишь добавляло ему шарма), он явно полагал ее заслуживающим доверия профессионалом, мнение которого имеет значение. У них даже возник некий утренний ритуал, когда они обменивались шуточками про католиков. Хичкок ужасно радовался, если Грейс рассказывала анекдот, которого он никогда не слышал. Больше всего ему нравился тот, в котором мать-настоятельница идет на рынок и хочет купить для нужд монастыря сто десять бананов. Продавец говорит ей, что выгоднее приобрести сто: двадцать пять штук, а настоятельница отвечает: «Что ж, полагаю, лишние пятнадцать мы сможем съесть». А когда он рассказал ей, как две монахини ехали на велосипедах по булыжной мостовой, Грейс заметила:

— Ох, Хич, я же ходила в католическую школу для девочек. Чтобы меня удивить, тебе придется постараться.

Режиссер так расхохотался, что она даже испугалась, не задохнется ли он.

Грейс заново переживала все это в выходные, с наслаждением пересказывая каждую деталь в гостях у дяди Джорджа. Теперь, когда у нее тоже было чем поделиться, их разговоры больше не напоминали диалоги между наставником и его протеже, приблизившись к беседе двух равных собеседников.

— Ах, Грейс, — сказал Джордж однажды прохладным ноябрьским днем, когда вскоре после Дня благодарения они сидели у него дома в Палм-Спрингсе за остатками праздничного ужина, пока Уильям дремал, — я так рад, что ты нашла наконец-то человека, который ценит твой немалый талант.

— Ты хочешь сказать, нашла кого-то помимо тебя, — отозвалась она.

— Ну да. Мнению членов семьи никогда не доверяют так, как мнению посторонних. Поправка, — быстро добавил он. — Мы никогда не верим, если родные нас хвалят. Зато, если ругают, верим немедленно.

— Гм, — кивнула Грейс, согретая хлебной начинкой индейки и пониманием. «Какая жалость, что ты не мой отец», — чуть не сорвалось у нее с языка, но вместо этого она задумчиво проговорила: — Может, когда они плохо о нас говорят, мы начинаем хотеть стать непохожими на них.

— В моем случае так оно и есть, — кивнул Джордж, — но я всегда думал, что с тобой все по-другому.

— И как же?

— Ты по-прежнему ищешь их одобрения.

— А как же иначе? — спросила она. — Это же мои родители, мои сестры и брат.

— Возможно… иные предпочтения помогли мне заглушить их голоса у себя в голове, — стал рассуждать Джордж. — Видимо, у тебя все не так, потому что ты женщина, которая хочет того, чего приучены хотеть все женщины.

Грейс вздохнула и бросила взгляд на свои руки, на безымянный палец без кольца:

— Иногда мне хочется, чтобы все было по-другому.

— Никогда не отказывайся От своей правды, — сказал дядя. Потом, не дожидаясь ответа, взял со стола бутылку белого вина и вновь наполнил бокалы. — Оно отлично идет с тыквенным пирогом. И я хочу больше услышать о Джимми Стюарте.

Еще одной приятной неожиданностью этих съемок стало то, что их отношения с Джимом, по счастью, не имели ничего общего со служебным романом. С самого начала он вел себя исключительно профессионально, при знакомстве пожал ей руку и похвалил роли в «Ровно в полдень» и «Могамбо».

— Если ты думаешь, что она хорош© там сыграла, подожди, пока не увидишь «…набирайте “М”», — вмешался Хич, потому что этот фильм еще не вышел в прокат.

Грейс точно не знала, в чем тут дело — то ли в поглощенности Джима ролью героя, который держит ее героиню на расстоянии, то ли в его хорошем воспитании, — но он всегда оставался для нее всего лишь коллегой, ни разу не попытавшись стать кем-то иным. С тысяча девятьсот сорок девятого года он был женат на Глории Мак-Лин, но это вряд ли что-то значило — Грейс не нужно было далеко ходить за доказательствами, достаточно вспомнить Дона, Джина или Рэя Мил-ланда. И все же, когда Глория приехала навестить Джима на съемках и тот приветствовал ее нежным поцелуем в щеку, у Грейс возникло чувство, что эта пара обрела друг в друге нечто настоящее, те любовь и сердечную близость, что будут длиться вечно.

А потом ей стало казаться, что она влюбляется в Олега. Они встретились, когда Грейс нагрянула на неделю на Восточное побережье, чтобы навестить семью и проверить, как обстоят дела в Нью-Йорке. После ужина они пошли танцевать, и Олег, крепко прижав ее к себе, промурлыкал прямо в ухо:

— Когда же ты будешь моей, та cherie [20]? Я истомился по тебе.

И Грейс впервые за невесть какое долгое время почувствовала, как между ней и мужчиной медленно раскручивается длинная бархатная лента романтики. Вдобавок ей нравилось, что Олег не актер. Да, в своей сфере он был-настоящим творцом и потому понимал и честолюбие Грейс, и художественную сторону ее души, но не имел отношения к киноиндустрии, и этот факт делал отношения с ним более желанными и многообещающими.

Однако именно поэтому она и не спешила бросаться в объятия Олега. Ей не хотелось ставить под угрозу прогресс, которого она явно добивалась в «Окне во двор», ради обещавшего стать страстным романа с модельером. Точно так же ей не хотелось рисковать возможным будущим с Олегом, отвлекаясь от него на «Окно во двор». Грейс находила его весьма привлекательным, упивалась его интеллектом и остроумием и даже обнаружила, что думает о нем чуть ли не всегда, когда остается одна, представляя нежные разговоры и поцелуи, которыми надеялась с ним обменяться. «Подожди, — говорила она себе, когда тело начинало вибрировать от желания, — подожди. Веди себя на этот раз по-другому, и тогда, быть может, все выйдет иначе. Окончится иначе. Или, возможно, не окончится вовсе».