Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Я прошу также суд снять с него обвинение в вооруженном нападении на военный объект, во время которого пострадавшая, якобы, случайно оказалась на линии огня и вместо того, чтобы бежать от вражеской пули, якобы, самоотверженно заслонила объект своим телом. Во-первых, ДОСААФ — это, как следует из его устава, общественная организация, которая сама случайно оказалась на линии огня, а во-вторых, военным объектом в данном случае следует считать потерпевшую. Ошибка моего подзащитного состоит в том, что он пренебрег опытом и ресурсами ДОСААФ, не согласовал с ним свои действия для совместной операции и последующей борьбы с потенциальными угрозами для общества или отдельной его части, исходящими от потерпевшей. Интересы моего подзащитного и ДОСААФ почти полностью совпадают, тем более, что стрельба из пневматического оружия входит в задачи ДОСААФ по развитию военно-прикладных видов спорта.

Я прошу суд вынести моему подзащитному оправдательный приговор, наградить путевкой в Артек, но обязать возместить потерпевшей материальный ущерб путем приобретения для нее двух пар байковых рейтуз, также случайно оказавшихся на линии огня.

Реконструкция места преступления 50 лет спустя. Москва, 2011 г.

Обещанное «Дальнейшее» не заставило себя ждать, но приятно удивило. Недочищенные трубы Страшного суда дали петуха. Да и ангелы-трубачи Московскую консерваторию не кончали. Открыткой власти уведомили о том, что нас обвиняют… нет, не в нанесении телесных повреждений, не в террористической деятельности по политическим мотивам, не в групповом бандитизме, а всего лишь в мелком хулиганстве и предлагают заплатить штраф… 8 рублей. Может, стоило им прислушаться к рекомендации В. Розанова: «Была б моя воля, я переженил бы всех гимназистов и гимназисток. Женатые люди должны воспитывать детей, а не швырять бомбы». А еще через неделю пришла новая открытка. В ней говорилось (кто в это поверит?), что мы можем зайти в отделение и забрать… винтовку «ввиду отсутствия решения суда о ее конфискации». О второй открытке мы узнали уже после того, как мама явилась по указанному адресу и подписала заявление о добровольной сдаче оружия. Родион Раскольников актом монаршей милости вместо каторги был назначен председателем Собеса. Бескровный (если не считать испачканных вражеской кровью рейтуз) исход драмы на Страстном заставил меня на время поверить, что мы живем в правовом государстве, которое не ставит свои интересы выше моих.

История быстро распространилась по всему району. О нас говорили на Пушкинской, на Петровке, на Неглинной. Коридорные аспиды совсем затихли. В отличие от жертвы, они не были лишены инстинкта самосохранения. Народная молва какое-то время поддерживала мою самооценку на приличном уровне.

Я так и не узнаю, кто и почему приказал не давать делу ход и замести сор под ковер. Но несмотря на откровенно политический мотив преступления, вопреки принятой практике, результаты расследования не были переданы в КГБ. Между тем, как выяснится через годы, «контора» знала о каждом моем шаге чуть ли не с детства, с тех пор, когда я еще играл в сиськобол и в чижика, еще не сочинял стихов и не кодировал телефонные разговоры. Но об открытой террористической активности — ни ухом, ни рылом.

В 90-е годы мне довелось записывать в мюнхенской студии «Свободы» беседу с только что назначенным начальником МУРа. Я воспользовался случаем, чтобы проконсультироваться — как найти следы того детского дела. Он ответил, что есть только одно объяснение столь мягкого наказания — приказ на уровне МВД не давать делу ход, то есть не доводить дело до суда и, соответственно, до КГБ. В этом случае, — сказал он, не стоит тратить время на поиски концов, протоколы таких дел долго не хранили.

КОГДА Я НА ПОЧТЕ СЛУЖИЛ ЯЩИКÓМ

В новой жизни было все, кроме денег. Благо колебания потребностей — это саморегулируемый процесс. Добывание личных средств началось в 14 лет с доставки телеграмм. Меня загружали ими на Центральном телеграфе. Закрепленный за мной район — начало ул. Горького и примыкающие переулки — предполагал незабываемые встречи. Чаевые от Эренбурга и Козловского хотелось не тратить, а спрятать в запасник как музейные экспонаты. Иван Семенович даже собственноручно чарку поднес — в тот день ему 60 стукнуло. А днем раньше случилась встреча, которая позволяет мне по сей день утверждать, что от Льва Николаевича Толстого меня отделяет лишь одно рукопожатие. Это меня благодарил Александр Гольденвейзер, праздновавший в тот вечер 85-летие. Увлекшись впоследствии этой игрой воображения, я обнаружу, что нахожусь на расстоянии всего пяти рукопожатий от Пушкина: мой друг и почти ровесник поэт и прозаик Вадим Перельмутер много лет дружил с поэтом и переводчиком Сергеем Васильевичем Шервинским, отец которого лечил лицеиста кн. А.М.Горчакова. С неменьшим удивлением я узнаю, что всего по одному рукопожатию меня отделяют от Ленина, Сталина, Керенского, Модильяни, Есенина, Маяковского, Луначарского, Троцкого и адмирала Канариса, по два — от Николая Второго, кайзера Вильгельма, Карузо, и Гитлера. Это открытие как бы легитимировало в моем сознании подозрение, что каждый из нас так или иначе причастен к истории, и привело к убежденности, что любой человек, которого жизнь свела или столкнула с легендарной личностью или исключительным событием, не то что вправе, но и обязан поделиться своим знанием. Назовем это «законом рукопожатия».

Уличная торговля газетами научила держать ухо востро и концентрироваться на финансовой отчетности, чтобы не докладывать из собственного пустого кармана. Но поди сконцентрируйся, когда на улице минус 20, а до ближайшего туалета полкилометра. Этот драматический опыт вспомнился, когда уже в более светлые времена приехал в Москву из Мюнхена. Дело было в декабре 2001 года. Мне была назначена встреча вблизи Чистых прудов. Я прибыл раньше времени и, кутаясь в шарф и ушанку, прогуливался вдоль растущих из сугробов столиков со всякой сувенирной мишурой. И тут я услышал диалог двух торговок. Одна русская, другая, помоложе, — лицо кавказской, судя по акценту, национальности.

Пожилая: — Ну что танцуешь, как заведенная? Иди уже поссы. Я присмотрю за товаром.

Молодая: — Да ничево. Я в пампырсах.

Цивилизационный сдвиг налицо. Но почему я испытал к молодой вспышку черной зависти?

В 15 лет пробовал себя даже в качестве ученика электромонтажника. Со страхом и отчаянием старался сфокусировать взгляд на пляшущем в руке зубиле и не уронить при этом кувалду с вершины хромоногой стремянки. Ничего путного из этого не вышло. Если не считать того, что добрые наставники научили не только пить водку, но и орудовать перфоратором. Этот навык впоследствии очень пригодится в борьбе с… перепроизводством партийной пропаганды. Но об этом потом — каждому овощу свой фрукт.

Проходя по Цветному, прочел объявление — требуются рабочие в типографию «Литературной газеты». Пусть отдаленные, пусть с черного хода, но подступы к «литературной среде», — мелькнуло в неокрепшем мозгу. Все-таки, газета, да еще литературная. Хоть боком прислониться. Три месяца по ночам прислонялся к километровым малозольным рулонам. Быстро осознал, что здесь важно соблюсти не столько верность идее, сколько правила техники безопасности. От неистового гула машин чуть не оглох. Два раза удостоился чести переступить порог самой редакции — велели отнести свежий номер главному. Почему-то меня часто ставили в ночную смену с кособрюхой Шуркой, юркой женщиной без глаза, что не мешало ей зорко наблюдать за моими передвижениями по цеху, подкарауливать в темных углах и делать нескромные предложения.

Так продолжалось до тех пор, пока не подвернулась «настоящая» работа, то есть пока мне не вручили трудовую книжку. За последовавшие 9 лет работы по найму моя зарплата выросла с 45 рублей до 69 — с одной пары обуви до полутора. Заработать на дубленку, модные джинсы и кожаный пиджак можно было только неконвенциональным путем — фарцовкой или перепродажей дефицита. Но для этого надо было заново родиться. Были, конечно, и менее опасные решения. Но для них я был недостаточно «креативен». Да и узнаю я о них лишь лет через 30, когда вернусь в этот город уже в качестве американского журналиста. В пассаже на Смоленской площади я уселся на трон чистильщика обуви. Вместо традиционного ассирийца в синем халате со следами гуталина я увидел перед собой юношу-блондина лет 17, голубоглазого, в белоснежной рубашке, со строгой прической с аккуратным пробором. Добавь портупею и короткие штанцы — ни дать, ни взять камерадшафтсфюрер гитлерюгенда. Во время работы к трону подошла женщина азиатской внешности и обратилась ко мне по-английски: