Прощай Атлантида - Фреймане Валентина

В ноябрьских и декабрьских акциях погибли все мои близкие — мама и ее родители, вторая бабушка, дядя Макс, тети, маленькие двоюродные братья, общим числом семнадцать самых близких родственников. Как догадываюсь, их увели из гетто уже в первых колоннах, хотя я никогда уже не узнаю всей правды. В живых остались только тетя Эдит и обе двоюродные сестры, уехавшие в Россию с военным госпиталем, в котором работал дядя Давид Глинтерник, бывший капитан медицинской службы Латвийской армии, а также мамина двоюродная сестра Фрида с дочкой, которых депортировали 14 июня. Два дяди погибли — один на ((троите, точнее, в госпитале, от полученных ран, второй — в Сибири, в лагере, но женщины вернулись. За границей осталась младшая сесгра отца — тетя Женя, певица, с мужем и сыном. Они вовремя эмигрировали в Аргентину.

Среди мужчин, оставленных в малом гетто, которых еще довольно долго использовали на работах, пока тоже не ликвидировали, был и мой отец. По горькой иронии судьбы моих родителей разделили на их последнем пути, и моя мать не могла принять смерть вместе с мужем, как она твердо решила, отказавшись от относительно верной возможности спастись. То же самое относится и к Диминым родителям. Я не знаю, где похоронена моя мама и все мною любимые — в Бикерниекском лесу, Румбуле или где-нибудь еще. Никто из нас, живых, не знает, где именно он мог бы предаться воспоминаниям о погубленных, куда возложить цветы. У нас есть только символические памятные места, мемориал. Зато сердцем и умом мы все помним.

ЛЮДИ. СУДЬБЫ

В то время, в конце 1941 года, я почти потеряла чувство реальности, — жила, двигалась, говорила, как в кошмарном сне. Я чувствовала, как во мне что-то отмирает и неживая зона постепенно расширяется. Я не плакала, не было слез. Не чувствовала боли, как это бывает в случаях тяжелых ранений, когда в начальном шоке ощущения человека оглушены, как при местном наркозе. Подобное состояние продержалось все время немецкой оккупации и не проходило еще довольно долго после войны. Я превратилась в ходячий морозильник и всеми силами старалась его нс размораживать, так как иначе я вообще не смогла бы жить, справляться с задачами выживания. Напротив, мозг действовал ясно, как никогда, мышление было на удивление четким, и всегда присущее мне желание понять мир стало просто наваждением. В голове бесперебойно работало нечто вроде машины, я беспрестанно думала, думала, думала — как это может быть, что мир превратился в место, в котором больше невозможно ориентироваться, где происходят вещи, которые вообще не должны происходить, а люди поступают так, как люди вообще не поступают. Я запретила себе такую роскошь, как траур. Еще небывалое, яростное упрямство овладело мною, обжигающе холодное презрение к тем, кто, безразлично по каким мотивам, потеря.1 право называться людьми.

Голова прямо раскалывалась от мучительных мыслей. И единственное, что меня еще удерживало в здравом уме, была любовь. Мы с Димой друг для друга оставались единственными на целом свете, поэтому держались вместе с силой, не знакомой в мирной обыденной жизни. Быть вместе было счастьем вопреки всему. Думая о себе, я всегда оставалась человеком бесстрашным в условиях как одной, так и другой враждебной мне власти. Однако думая о близких, любимых мной людях, я превращалась в неразумное, измученное бесконечными опасениями существо, которому лишь самообладание помогает скрывать свою непреодолимую слабость. Все то страшное время я боялась за родителей, их родителей и за других близких. Их я потеряла. Теперь я боялась всего лишь за отца и за своего мужа, для которого в первую очередь я сама создавала опасность.

Не оставалось ничего другого, как собраться с силами и жить дальше. Муж продолжал посещать университет, а я взаперти жила дома с Бабстами и гауптманом, который по-прежнему в квартире появлялся лишь изредка. В противовес насилию и злу, которому мы подвергались, я чувствовала, как во мне зреет то самое неодолимое упрямство. Мы с Димой делали все, чтобы создать для себя хотя бы иллюзию нормальной жизни. Мы читали, обсуждали новости, услышанные по радио и другие, иногда к нам заходил кто-нибудь из немногих верных друзей, пару раз, как нечаянная радость, объявлялся и кто-то спасшийся во время ликвидации гетто.

Па лестнице нашего дома Дима разговорился с немецким фельдфебелем — шофером, который жил в полуподвальной квартире прямо под нами. Дима в нем угадал человека порядочного и не ошибся. Несмотря на разницу в возрасте, они подружились. Я тоже с ним познакомилась. Отто Вих-ман (Угесктапп) возил майора, жившего здесь же в одной из господских квартир. Вскоре наши беседы стали совсем откровенными. Отто был квалифицированным наборщиком, работал в одной из типографий Лейпцига. Все ее работники но традиции были социал-демократами, поэтому многие из них подверглись репрессиям. Он также какое-то время провел в концентрационном лагере. Потом согласился идти в армию, хотя уже не отвечал призывному возрасту, и потому в войсковую часть так и не был зачислен.

Мы инстинктивно чувствовали, что ему можно доверять, он часто приходил к нам, знал, кто я. Господин Вихман часто помогал Диме в общении с чиновниками местного управления, которые при виде любого немецкого фельдфебеля становились тише воды ниже травы.

Тогда, в первую военную зиму, мы очень сдружились с дирижером Арвидом Янсоном и его супругой. Они были старше нас, поэтому раньше мы особенно не общались, хотя и были знакомы. Янсоны жили совсем близко, на улице Экспорта. Это было единственное место, куда мы иногда вечером отправлялись в гости, хотя и это было опасно.

В тридцатые годы часто путали двух латышских певиц — Лидию Блюмеиталь и Иду Блюменфельд. Иду я знала уже давно, она была намного старше меня, очаровательная рыжеволосая женщина с приятным, хотя и не слишком сильным голосом. Помню ее в партии Зибеля в Фаусте Гуно, а особенно — Прекрасную Елену Оффенбаха, которая в ее исполнении идеально соответствовала названию роли. В последние годы независимой Латвии Ида работала в Лиепайской опере, там и познакомилась с Арвидом, который вначале, пока не открылся его талант дирижера, играл в оркестре на скрипке. В Лиепае, когда я в школьные годы приезжала в гости к родственникам — семье Глинтефник, — я и познакомилась с этой парой, посвятившей себя музыке. Они в то время дружили с дирижером городской оперы, еврейским эмигрантом из Австрии Вальтером Ханом (У/аИ:ег НаНп). У Димы, разумеется, оказалось с Янсонами еще больше общих интересов. Ида и Арвид полюбили друг друга в Лиепае, но поженились в первый советский год, когда Арвида пригласили из Лиепаи в качестве дирижера Рижской оперы. Арвид был человеком необычайно обаятельным и славным, я искренне полюбила их обоих. Ида настолько верила в талант мужа, что, без преувеличения можно сказать, жизнь свою целиком посвятила ему.

Рижская опера их обоих встретила невообразимой завистью и интригами. Лео Блех при встрече с моими родителями рассказывал, что Опера— точно черная яма: в тайных заговорах, интригах там пускаются в ход любые средства. Каждого вновь прибывшего считают опасным конкурентом, от которого нужно избавиться. Арвида это недоброжелательство касалось меньше, гак как его задачей было дирижировать балетом, зато на Иду обрушились потоки женской ненависти. То, что она еврейка, считалось большим недостатком уже в советское время, а когда пришли немцы, положение Иды могло стать трагическим.

Ида рассказывала мне: ее отец уже в первые дни немецкой оккупации понял, к чему идет дело. Он поступил мудро и, главное, незамедлительно. Договорившись с двумя латышскими друзьями — врачами, он вместе с ними отправился в немецкое военное учреждение, которое в первые дни всем заправляло. Оба медика засвидетельствовали, что Ида не родная дочь Блюменфельда, а ее удочерили, взяв из русской семьи, что ее мать умерла при родах и что в действительности ее зовут Ираида. Оба доктора подтвердили, что присутствовали при родах, но, дабы ребенок не узнал о своем происхождении, документов не писали и их вообще не было. Военные ведомства в принципе не интересовались еврейскими делами, все удалось уладить на месте. Был выдан документ о мифическом удочерении.