Прощай Атлантида - Фреймане Валентина

Таким образом Иде, у которой в советском паспорте коротко и ясно было написано, что она еврейка, выдали документ, что она больше не является таковой. В этом документе она из Иды превратилась в Ираиду. В самые первые дни немецкой оккупации, пока власть еще находилась в руках армии, таким способом удалось исправить документы нескольким десяткам рижан. Позже, когда начали действовать немецкие и местные службы безопасности, эго уже стало невозможным. Погиб смелый и находчивый отец Иды, как и другие ее близкие.

Хотя документы Ираиды, казалось, были в полном порядке, она все же чувствовала себя под угрозой. Как же так — все время была еврейкой, а тут вдруг ею быть перестала? Когда у человека хватает недоброжелателей, такой вопрос становится ультраопасным. Ида сидела дома тихо, как мышь.

Панический страх всем внушала Милда Брехман-Штен-геле, имевшая в Опере большое влияние. Бесспорно выдающаяся, талантливая певица была противоречивым, временами злым и жестоким человеком. Об этом говорил и Лео Блех, которого она ненавидела, — хотя бы за то, что этот заезжий еврей протежировал других солисток, например, Алиду Ване, а также способствовал продвижению Эльфриды Паку ль.

У жены Арвида был и еще один, так сказать, коллективный враг — несколько влюбленных в дирижера балерин. В итоге Ираида, которую снабдили не поддельными, а совершенно официальными документами, чувствовала себя не намного увереннее меня. Это нас очень сблизило.

Ираиду угнетали проблемы, требовавшие немедленного решения. Она не раз их откровенно обсуждала со мной. Она была старше Арвида, уже за тридцать, но, как это бывает нередко в семьях служителей сцены, рождение ребенка все время откладывалось на будущее. Ираида сознавала, что се статус удочеренной, если какой-нибудь доброжелатель постарается, в любую минуту может быть аннулирован. Непосредственно смерть ей, жене латыша, не угрожала, зато неизбежная стерилизация — да. Арвид мечтал о сыне, и Ираида решилась на беременность в это совершенно непредсказуемое время. Верным их другом был Марисс Ветра, в то время премьер оперы. Он старался всячески поддерживать и оберегать Нисонов, хотя у него и своих проблем хватало. Жена его была немецкая еврейка, ее даже однажды арестовали и некоторое время держали в тюрьме ЕК-2. Когда в 1943 году родился сын Ираиды и Арвида, будущего дирижера с мировым именем назвали в честь Марисса. Но это произошло, когда меня на улице В иду с уже не было.

Так мы и жили, пытаясь сохранить хоть видимость обычной, нормальной жизни. Это было тяжело, требовало самообладания и самоконтроля, нельзя было дать волю скорби, любой ценой следовало сохранять душевное равновесие и здравый рассудок. Тревожное чувство, предощущение неминуемой опасности все же постепенно нарастали. Все чаще мы обсуждали план переселиться из Риги в провинцию. Наши знакомые, добывшие поддельные документы, поступили таким образом и в деревне жили относительно спокойно. Врач Гуна Спера, тоже одна из наших знакомых, скрывала своего мужа Владимира Вигдорчика на хуторе. Кажется, остальные работники и не догадывались, что с ними рядом батрачит еврей. Выручили его, надо полагать, безупречное владение латышским языком и "нейтральная" внешность. Гуна с детьми осталась I! Риге, где у нее был зубоврачебный кабинет на углу Бривибас и Элизабетес, над аптекой. В немецкое время, где бы я ни скрывалась, когда зубная боль начинала меня мучить, отправлялась к Гуне. В таких случаях человек готов бежать, кажется, хоть в руки уличного патруля.

Я всегда считала Вигдорчиков образцовой семьей. Правда, начало у них было не из легких. Они поженились в тридцатые годы, когда в рижском обществе национальные предрассудки в быту попритихли, но как только речь заходила о смешанном браке, сразу появлялись возражения. Семье Гуны, без сомнения, не нравилось, что дочь выходит замуж за еврея. Семья Вигдорчиков вначале также была недовольна тем, что их невесткой станет никому не известная латышская девушка. Но вскоре, при виде согласия этой пары, все смирились. Никто ведь не желает зла своим детям. К тому же — я это наблюдала бессчетное количество раз — подобные предрассудки бывают весьма абстрактными, и о них забывают, как только узнают конкретного человека. В силу тогда вступает другое, индивидуальное отношение. Мне рассказывали, что даже в малом гетто Риги немецкие военные защищали хорошо знакомых им еврейских рабочих и не выдавали их для ликвидации.

Все более отчетливо, почти физически я ощущала, как вокруг меня и Димы неумолимо затягивается петля. Было наивно думать, будто никому до сих пор неизвестно, что я скрываюсь в квартире, как и то, что мы с Димой — муж и жена. Со временем число свидетелей, вольных и невольных, возрастало. Правда, в большинстве они были дружелюбно или хотя бы нейтрально настроены, — такие люди сами не пойдут доносить, но как они в случае чего поведут себя, например, на допросе, никто знать не мог.

Приходила на ум еще одна возможность спасения. Мы слышали, что кое-кому удалось бежать морем на рыбацкой лодке с курземского берега на остров Готланд, а значит — в Швецию. Дима много лет занимался парусным спортом, у него были знакомые в среде рыбаков и моряков.

В марте 1942 года он начал восстанавливать эти связи, в целях безопасности не посвящая меня в детали. Знаю только, что к весне намечались конкретные возможности. Оба мы начали изучать шведский язык.

В середине зимы, кажется, после Нового года к нам заявился наш общий друг Гавриил Цивьян, которого звали просто Гава. Мы знали, что он был в гетто. Оказалось, его родителей и сестру убили, а самому Гаве, заключенному в малом гетто, удалось бежать. Гава тоже учился в школе Эзра, только, будучи на год моложе меня, в другом классе, в свою очередь Димины родители дружили с Цивьянами. Гава очень любил Диму, восторгался им, как старшим братом (разница в возрасте была пять лет). Они были очень близкими друзьями. Сбежав из гетто, Гава отправился в Юрмалу к своей тете. Жена дяди, к тому времени уже умершего своей смертью, была русская дама, очень милая женщина, по имени Анна Филаретовна. В Юрмале ей принадлежал двухэтажный красивый особняк, в котором обосновались немецкие офицеры. Она представила племянника как своего родственника из провинции, и в этом никто не усомнился. Он был видным, стройным парнем, совсем не похожим на еврея нацистских карикатур, к тому же в свои девятнадцать лет походил на подростка, еще не достигшего призывного возраста, а потому довольно смело мог разгуливать кругом. Опасность для него таила только проверка документов. Гава пережил еще одну, сугубо личную трагедию. Он учился в одном классе с самой красивой девушкой школы, — в этом звании Эстер никто не сомневался, ею можно было любоваться, как произведением искусства.

Помню ее очень хорошо — большие глаза янтарного цвета, бархатная кожа, крохотная темная родинка па щеке. Гава обожал Эстер с младших классов, в последний школьный год они уже сошлись и, заключенные в гетто, поженились. Но потом Гаву как молодого работоспособного мужчину с ней разлучили и перевели в рабочий лагерь малого гетто. Эстер, которая ждала ребенка, ушла в колонне обреченных на смерть и погибла вместе в другими женщинами и детьми. Гава спасся, по, что бы ни случалось в его жизни, никогда не забывал Эею, и спустя годы его милая жена Ляля и оба сына признавали и чтили эти воспоминания.

Гава был знаком и с нашей Эмилией. Узнав от нее, что мы живы, он сейчас же прибежал к нам. Отчетливо помню, какая это была радость. Тем вечером мы сидели втроем в квартире па улице Видус и — смеялись. Гава рассказывал и изображал в лицах свою жизнь у тети в Юрмале. Дом полон немецких офицеров, однако Гава в статусе родственника из провинции там живет без забот. Для большей достоверности он притворяется, что не знает немецкого (в доме Цивьянов это был повседневный язык). Один из офицеров ему особо благоволил и решил учить его немецкому языку. Гава делает вид, что он тугодум и немецкие слова не в силах запомнить, зато когда ему удается хоть что-нибудь заучить, немец радуется, как дитя. Диалоги эти Гава блестяще разыграл перед нами.