Прощай Атлантида - Фреймане Валентина

БЕГСТВО: НАЧАЛО

Начались годы моего беженства, бегства. Я осталась одна на свете. Об отце не было точных известий: жив ли он? Все ли еще его держат в малом гетто вместе с другими рабочими? Неизвестность мучила. Родная Рига стала для меня совершенно чужой. Я поняла, что по-настоящему и не знала своего города. Теперь пути бегства (как их назвать иначе?) швыряли меня от одного места к другому.

Не знаю, как бы мне жилось и что бы со мной случилось без ангела-хранителя в образе Эмилии. Она брала меня за руку и вела. К чужим, лишь ей знакомым и проверенным ею людям, которые рисковали своей жизнью и жизнью своих детей, принимая меня хотя бы на самое короткое время. Эмилия собрала мне рюкзак со сменой белья и самыми необходимыми предметами на каждый день. Потом, с приходом осени и зимы, я получила теплую одежду.

В начале убежища менялись очень часто — оставаться па месте можно было несколько ночей, в лучшем случае неделю. Несколько раз приходилось оставлять хорошее во всех отношениях место из-за соседей. Они не обязательно были плохими людьми, нет, — всего лишь неисправимо любопытными и/или болтливыми, более или менее безобидными в обычной жизни любителями совать иос в чужие дела. Возникали и другие обстоятельства, но причине которых укрытие не казалось достаточно безопасным. И больше всего я боялась, что люди могут пострадать из-за меня. За любую помощь евреям карали жестоко. Причем вполне официально.

Бремя этой ответственности заставило меня разработать особую стратегию. >1 знала: духовно им меня нс сломить, любое насилие лишь укрепляло во мне дух сопротивления. К сожалению, это не относилось к физическим страданиям. Против физической боли я беззащитна и слаба. Если бы меня пытали, рассказала бы, наверное, все, что знала. Панически боялась, что из меня выдрали бы имена тех людей, которые мне помогали. Поэтому надо было исключить подобную вероятность.

Как только мои родители ушли в гетто, от доктора Гольдберга, врача моего отца, я получила ампулу с цианистым калием. Он запасся ядом и сам и обеспечил им некоторых пациентов, которым угрожала опасность. Маленькая ампула меня чудесно поддерживала. Я ее зашила в лямку лифчика, чтобы пригнув голову, можно было взять в рог и надкусить, если, к примеру, руки у меня будут связаны за спиной. Каждый раз, когда меняла белье, я перешивала свою дозу яда. Тогда мне так и нс пришлось ее применить. В советское время я на всякий случай еще долгое время хранила ампулу в своей аптечке. И наконец, лишь в шестидесятые годы я эту стеклянную трубочку выбросила.

Но этого было недостаточно. Могло случиться, что я попаду в руки мучителей, а воспользоваться ядом возможности не будет. Они из меня ничего не смогут выжать лишь в том случае, если я действительно ничего не буду знать. Поэтому я придумала и договорилась с Эмилией, что постараюсь не запоминать, а лучше всего — не знать, на какой улице находится дом, куда она меня ведет, пусть для меня тайной останется фамилия хозяев. Мы звали друг друга только по именам. Так я чувствовала себя спокойней.

Для меня это не представляло никаких трудностей. Не только потому, что я недостаточно хорошо знала районы Риги и к тому же моя близорукость сильно прогрессировала. Эмилия тоже обычно петляла, как заяц, путая следы. Мне кажется, что помогали и освоенные в детстве навыки самообладания и самодисциплины, только теперь их дополняло самовнушение. Я запрещала себе осознавать некоторые реалии, приказала себе исключить их из памяти. Поэтому не запомнила имена многих людей, о которых думаю с неизменной благодарностью. Конечно, в случаях, когда я проводила долгое время в одном и том же месте, эго оказывалось невозможным... Зато в последующие годы я никогда больше не могла найти дома, в которых находилась короткое время, приблизительно представляя себе только квартал и ближайшее окружение.

Жизнь в подполье, кроме всего прочего, усложняли и выдаваемые в военное время продовольственные карточки, которые, понятно, получали только легально проживающие люди. Лишний рот в таких условиях означал тяжкое бремя для семьи. Ни от кого нельзя было требовать этого. Правда, действовал черный рынок, где не столько продавали за деньги, сколько меняли товар на товар. Пока еще оставались припасенные отцом золотые вещи, на этот счет я была спокойна, но, к сожалению, оба тяжелых пояса скоро иссякли. Тогда начались трудности. Но к тому времени я научилась зарабатывать себе на пропитание, о чем еще расскажу.

Надо сказать, из нескольких десятков людей, с которыми меня судьба сводила в те годы, лишь немногие брали у меня золото, как плату за риск, а не только для обмена на продовольствие. Я и к ним испытываю искреннюю благодарность, они ведь не были обязаны спасать мою — чужого человека — жизнь. Это и их заслуга, что я все еще живу на этом свете. Однако большинство моих спасителей действовали совершенно бескорыстно, в любом случае — не из корыстных побуждений. Каждый из них руководствовался своими мотивами — моральное убеждение, религиозные взгляды, отвращение к оккупационной власти, простое человеческое сочувствие к молодой девушке, которую сделали разом сиротой и вдовой, причем и саму ее по закону полагалось отдать палачам. Они совсем нс чувствовали себя героями, прислушиваться к голосу своей совести было для них естественно. И не только в моем случае. Я знала женщин, семьи которых сильно пострадали в первый советский год. И все же, когда мимо гнали оборванных, полуживых от голода советских военнопленных, они могли отдать несчастным последний кусок хлеба. Эти измученные люди переставали быть русскими или нерусскими, противниками или своими, представителями каких-либо политических сил. Все это больше не имело смысла. Перед глазами были экзистенциальные страдания живых существ. И на пути колонны военнопленных всегда попадались женщины, отдававшие им молоко, хлеб — что могли выкроить при тогдашней скудости. Охранники их отгоняли, даже наказывали, однако тихая манифестация человечности продолжалась.

Труднее всего мне было в первые недели скитаний, когда Эмилии приходилось импровизировать. Еще не возникло что-то вроде стабильной цепочки, по которой меня позднее передавали из рук в руки. Уйдя от тети Кати, я несколько дней и ночей провела у женщины, жизнеописание которой может показаться немыслимым, но в своем роде его можно было считать и характерным для времени, которое было немыслимым само по себе.

Ее звали Тамара Дворкина, урожденная Копеловская. Женщина броской чувственной красоты, блондинка, не знаю, естественная ли, с фарфоровыми голубыми глазами, лицо ее также казалось вылепленным из бледно-розового фарфора. Стройная, женственная. Лет на восемь старше меня. Но поскольку она была замужем за мужчиной намного старше ее, владельцем трикотажной фабрики, я с ней в свое время познакомилась в кругу общения моих родителей. Тамара была урожденная лиеиайчашса. Ее родителей 14 июня вывезли в Сибирь, она же, будучи замужем в Риге, спаслась.

Муж Тамары весной 1941 года, перед началом депортаций и войны, умер от сердечного удара. В ходе дальнейших событий Тамара оказалась в гетто. Подошел тот декабрьский день, когда вместе с другими женщинами и детьми ее уже в колонне смертников гнали в Румбулу. Тамаре с подругой и ее четырехлетним сынишкой удалось в самом начале сбежать и спрятаться в подвале одного из домов. Они были не единственные. По всей вероятности, палачи вскоре заметили исчезновение и других непокорных женщин и стариков, и два дня спустя особая группа латышских полицейских под руководством двух офицеров немецкого СД явилась, чтобы прочесать дома и подвалы в гетто. Нашли и согнали вместе более двадцати несчастных, в том числе и Тамару. Ее заметил эсэсовец высокого ранга, один из руководителей акции. Им оказался Карл Егер (}а%ег), но рассказам Тамары, какое-то время — адъютант генерала Еккельца (}аке1п). Его чин и официальные функции мне точно неизвестны. Вероятно, мужчину словно поразило молнией — он сразу вызвал Тамару и спросил: "Как вы сюда попали?" Не знаю, как проходил этот разговор дальше, но Тамаре не пришлось продолжать смертный путь. Очень скоро Егер из временного жилья перевез ее к себе в квартиру на улице Аусекля — в бывшем немецком фор-бурге, где обосновалась элита СС и СД. Там же в одном из блочных домов находились мастерские, в которых некоторые работы выполняли евреи. Они пока еще имели право жить, чтобы у представителей расы господ не было недостатка в слугах. Тамара жила у Егера как любовница, официально — прислуга. Он снабдил ее необходимыми документами, сперва это было временное удостоверение на имя русской Тамары Павловой. В дальнейшем вопрос был решен просто. У Тамары уже до этого был знакомый адвокат Дзенис, старый холостяк лет шестидесяти, которому рекомендовали или просто приказали фиктивно жениться на ней. Так она стала Тамарой Дзене и получила официальный паспорт. У Дзениса была довольно большая пятикомнатная квартира на улице Парка, где Тамару прописали. Но ей, конечно, по большей части надо было жить на улице Аусекля у своего господина. Лишь когда он уезжал в длительные Служебные командировки, Тамара иногда жила в отдельной комнате у Дзениса. Со временем возникли нешуточные осложнения, ибо фиктивный муж в конце концов тоже был живым мужчиной.