Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Бьешься ты в миллиметре от лезвия,

ахиллесово сердце мое. (Вознесенский)

Еще одна находка — лирическая разработка изобретения О. Мандельштама — «Века-волкодава»:

Все ваши боли вымещая,

эпохой сплющенных калек,

люблю вас, люди, и прощаю.

Тебя я не прощаю, век. (Вознесенский)

Или:

Век отпиливает руки,

если кверху их воздеть. (Вознесенский)

Поэзии недоставало цветаевской рыцарственности, доступной лишь тем, у кого отняли меч.

Потом прорвало мемуарный шлюз (Игнатьев, Жуков, Эренбург). О прошлом уже можно. Полная таинственных обстоятельств судьба Эренбурга, упавшая с неба увесистым девятитомником, породила новые слухи и спекуляции — «ловкий агент Коминтерна (НКВД, КГБ), сумевший обвести вокруг пальца Сталина и уцелеть». Но «Люди, годы, жизнь» — окно в Европу. Пусть в ту, старую, еще не разрушенную, не поруганную, не завоеванную и не разворованную, но неизменно для нас притягательную и обожаемую.

Кстати, об Эренбурге. Утверждают, что это под его романтическим пером родилось слово «оттепель», облагораживающий троп для политико-поэтического обихода. Обаятельно, но неточно. Кроме новых лучезарных заголовков («Чистое небо», «Июльский дождь», «Свет далекой звезды» и пр.) что принесла «оттепель» в жизнь, которая оставалась все такой же жалкой и мрачной?

«Оттепель» согрела только тех, кто пострадал (или мог пострадать) при Сталине.

Конечно, зэки тоже люди, они обладают своей, так сказать, маргинальной ценностью, но она не должна заслонять величия степных просторов и колхозных полей. Их можно миловать, реабилитировать, но не воспевать… По-своему прав был Шолохов, заменив «оттепель» «слякотью». Но покатились и в эту слякоть головы (разумеется, лучшие), но поскольку хрущевские репрессии задевали более тонкий слой населения, никто не чирикал.

В 1966 году в «моей» Чеховской библиотеке — встреча Эренбурга с читателями. К моему удивлению, «читателей», пожелавших воочию увидеть живую легенду, оказалось негусто. Я замучил Илью Григорьевича расспросами о его монпарнасской юности, встречах в «Ротонде», эмигрантской атмосфере, которая рисовалась в воображении романтическими красками. Потому, должно быть, мы с друзьями и прозвали «Ротондой» облюбованное нами безымянное кафе на Цветном бульваре, куда можно было ввалиться большой компанией с гитарой и заказать мороженое с крем-содой. Естественно, даже при самом богатом воображении это образцовое советское общепитовское заведение ничем не напоминало ту прокуренную, клоачную забегаловку на Монпарнасе, куда с рассвета стекались «гениальные обормоты» (выражение Максимилиана Волошина) и где за рюмку коньяка можно было купить рисунок у никому не известного Модильяни. Если что и роднило нас с беспокойными завсегдатаями парижского кафе с сомнительной репутацией, то это смутное ощущение общего неблагополучия. Здесь, по меньшей мере, нам никто не мешал дурными голосами петь «Черного кота».

Всего через 12–13 лет я окажусь в настоящей «Ротонде», вернее, в модерновой претенциозной стекляшке, унаследовавшей от старой пестрой забегаловки одно лишь название. Боясь уронить пепел на стерильную, накрахмаленную скатерть, я буду с тоской тыкать мини-вилкой в осклизлых устриц и рассматривать редких посетителей в тщетной надежде разглядеть в них хотя бы отдаленных потомков «обормотов». Но посетители, явно не догадываясь о своем уникальном шансе войти в историю европейской культуры, будут лишь ловко манипулировать специями над розовым месивом стейка «Тартар», безвкусно и невкусно украшенного яичным желтком. Наблюдая за ленивыми официантами, я поймаю себя на том, что мои мысли устремлены вспять, но уже не к модильяниевскому Монпарнасу, а к другому — тоже поруганному, выпотрошенному, русскому, оттепельному…

…Но на Цветном посетители косо поглядывали на нас. И привлекала их не гениальность «объекта», а домотканные «джинсы» с клетчатыми репсовыми отворотами вместо абшлагов, на которых начиналось и кончалось наше подражание Западу («фирменные» джинсы кустарно шили на продажу Яшка и Ольга).

БЛУДНИЦА ИЗ «НАЦИОНАЛЯ»

Красоту каждый понимает по-своему. К 20, примерно, годам я чувственно созрею настолько, что начну избегать стандартных ситуаций, например, исключу из процесса ухаживания алкоголь. Насколько это возможно, конечно. Лучше пострадать из-за отказа, чем отказаться от второго раза. Настоящая романтика любви — в том, чтобы не останавливаться на достигнутом. Углубление отношений, хоть и открывает врата ада, но эффективней спортивных рекордов. Но главное я пойму лишь в перезрелом возрасте: дорогу осилит только тот, кто не ищет женщину, способную «возбуждать интеллектуально». Непознаваемость женщины легко доказывается путем внесения как дискурсивной, так и интуитивной ясности. Чистая душа с легкостью берет верх над чистым разумом.

После изгнания из «рая» в семилетнем возрасте «Великое Знание» вливалось в меня по капле благодаря подручной литературе, дворовым и школьным приятелям и оторвам-приятельницам. С девочками я неизменно робел, хорошо скрывая этот недостаток. Не помогали ни облегающие платья, ни поголовная декольтеизация, ни поцелуи у калитки. Я пользовался огромным успехом… у их родителей. С младых ногтей во мне угадывался перспективный жених. Мне доверяли дочерей без ограничения срока пользования. Знали, что верну.

Первый чувствительный удар по нервам случился в 17 лет. Он был отнюдь не тривиален и оставил меня наедине с невропатологами разбираться со своим то ли астеническим, то ли дистоническим синдромом.

Анечка Г. в свои 17 была неотразима. Уже и не вспомнить, где мы познакомились. Зато хорошо помню нашу вторую встречу. Я пригласил ее в самое популярное тогда кафе «Молодежное» на Горького. Приближаясь к заведению, я начал вслепую считать в кармане чудом застрявшие там копейки. Уже за столом после изучения меню я повторил инвентаризацию. Получалось, что мы можем расчитывать на одно пирожное и два фужера рислинга. Или на две порции сосисок с газировкой. Да, не забыть отложить 10 копеек на метро. Все шло более или менее по плану. Она даже позволила мне прикоснуться к ее руке. Мне показалось, что она ответила благодарным взглядом, от которого у меня нарушилась артикуляция. Если так пойдет дальше, то… Но вдруг… Она сидела спиной к залу и поэтому не могла видеть то, что увидел я. Вдоль столиков в нашем направлении семенила высокая, обвешанная монистом цыганка, предлагавшая сидящим парочкам жалкие букетики каких-то полевых цветов. Только этого мне не хватало! Расстояние между нами катастрофически сокращалось. Мной овладела паника. Это был тот редкий случай, когда бог оказался на моей стороне. Анечка вдруг сняла со спинки стула сумочку и отправилась в туалет. Воспользовавшись благоприятным и столь своевременным стечением обстоятельств, я решительно отшил цыганку.

Отношения с Анечкой развивались вяло. Желание нарастало, но Анечка была очень занята, вечерами заполучить ее было трудно: музыка, строгие родители и приезды бабушки.

Не знаю, о чем она мечтала во время наших бесплодных встреч — о вечной любви или о вишневых сапожках, но меня не покидало подозрение, что она забывает обо мне с прощальным скрипом двери ее подъезда на Ленинском проспекте, до которого я тащился каждый раз, провожая ее. Развязка наступила дождливым воскресным утром, когда я, царапая пальцы, опростал наш почтовый ящик. Из подвала на разворот в свежей «Комсомолке» потянуло гнильцой благодаря хлесткому заголовку — «Плесень». Мимо не пройдешь. Фельетонист в завистливо-издевательской манере живописал утехи гостей столицы в гостинице «Националь», где свили свое уютно-валютное гнездышко несколько отечественных красоток. В главной роли — «моя» Анечка. Вот тебе, бабушка, и музыка со строгими родителями. Понаехали проклятые иностранцы и убили Любовь.