Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

ЖРИ, ЧТО ДАЮТ

В начале прошлого века еврейской молодежи еще оставляли «законные» лазейки в 3-процентном барьере. Царская власть, особенно после убийства министра народного просвещения Боголепова, нет-нет да подбрасывала захудаленький рескриптик «о коренном пересмотре учебного строя», или о «сердечном попечении в школе». Для медалистов и тех, кто закончил школу в столичном округе, дорога в московский университет была практически открытой. Да и атмосфера в целом была здоровей. Паустовский рассказывал о тайной сходке гимназистов-отличников перед выпускными экзаменами. На нее созвали всех, кроме евреев. Выпускники договорились, что каждый из них ответит на четверку хотя бы по одному предмету, чтобы… не получить золотой медали. «Мы решили отдать все золотые медали евреям. — Писал он. — Без этих медалей их не принимали в университет».

В экзаменационных комиссиях заседали как правило серьезные ученые, не обремененные партбилетами и телефонными аппаратами. «Неудачники» же толпами отъезжали для учебы за границу. Университеты Фрайбурга и Гейдельберга, Берлина и Парижа, приютившие сотни рвущихся к знаниям молодых людей, в конечном счете, стали рассадниками революционной мысли, кузницей политических и интеллектуальных кадров для надвигающейся на царский режим катастрофы.

В наше просвещенное время под процентную норму подпадали уже не только евреи, как при проклятом царизме, но и сами учебные заведения, на которые они нацеливаются. Число «закрытых» вузов расширяется. Меченые абитуриенты трясутся от страха, но все равно рискуют. В лучшем случае — потерянный год, в худшем — потерянные надежды, потерянная жизнь. Конечно, в запасе есть внутренняя академическая миграция — отправиться за тридевять целинных земель, где тебя не знают и не ждут, и начать жизнь с нуля. Львовский школьный друг Толик Лущин, чей папа, как мы помним, состоял казначеем запрещенной баптистской церкви, в обнимку с земляком Эмилем Левиным, отчаявшись поступить на медицинский на Украине, отправились в Душанбе, поступили, выучились, «вышли в люди». Брат, разрывавшийся между авиацией и иудаистикой, поговаривал о поступлении в Тбилисский университет (единственный в стране, державший такую кафедру). В конечном счете, он умудрился делать доклады по еврейской истории на семинарах в пединституте им. Крупской, поступив на заочное отделение. Но прежде, чем сделать решающий выбор, все же попытал счастья в МАИ. Его память цепко удерживала любую информацию — от формул и дат до километровых цитат. Поэтому любая попытка сбить его с толку и завалить вызывала только раздражение и протест. Тем не менее в авиационном ему показали большой кукиш. Перед возвратом документов секретарше вменялось в обязанности извлечь из личного дела следы внутренней переписки, обмена мнениями и указаниями. Девушка придвинула папку недостаточно дискретно, и в глаза бросился красный угловой гриф — «еврей». Размашисто прямо на обложке. Мы переглянулись. Папка ушла в архив, а мы в размышления. Похоже, что клеймеж «неблагонадежных» — самое живучее средство идентификации человеческих особей. Нашивать желтые звезды нет нужды — хлопотно и ненадежно. Со списками проще. Универсальней. Уже после войны чехи выдавали еще не раскулаченным судетским немцам продовольственные карточки с четкой надписью «Deutsche». На них, в числе прочего, распространялся запрет купаться в озерах. «Побежденному учителю от победителя-ученика».

В конечном счете, Вова поступил (тоже не без борьбы) в Кременчугское летное училище ГВФ и отбыл на Полтавщину за новыми приключениями.

С гуманитариями дело обстояло еще хуже. Никого ты своими пядями не растрогаешь будь их 7 или 77. Зато засы́пать проще. «Идеологические» вузы оставляли все меньше брешей для «пятой колонны мирового сионизма». Хочешь учить иностранные языки, не тешь себя иллюзиями о МГИМО, ИВЯ, ИнЯзе или МГУ. Если повезет, пристроишься в периферийном пединституте. И благодари Бога, что обманул бдительность недреманного ока. С журналистикой вообще шутки плохи, если заранее не выправил паспорт.

Нам надо искать другие решения. Те, кто не решался переступить порог истфака МГУ, например, шли в Историко-архивный институт, пользовавшийся неплохой репутацией. А еще можно выучиться на партайгеноссе, «добровольного сотрудника» или фрезеровщика.

Я же рванул напролом. Вовсе не потому, что я подчинялся некой житейской теории или носорожьим повадкам. Просто на прямой дороге или открытой местности легче маневрировать.

Кто только не отговаривал меня от игры «ва-банк». Даже блаженной памяти директор нашей школы Галина Ивановна Мишанова, в нервном тике откидывая назад седеющие волосы, увещевала:

— Смотри, ОНИ будут тебе там руки выкручивать. Здесь-то я всю эту антисемитскую нечисть повыгоняла, а там я уже не смогу тебе помочь.

Набравшись добрых советов и наметив маршрут, я решил провести рекогносцировку — побрел от вуза к вузу, шатался по коридорам, всматривался в лица студентов и преподавателей в надежде уловить «тенденцию», изучал развешенные по стенам списки с фамилиями. В Институте восточных языков я и сам привлек внимание парня, сшивавшего какие-то папки в приемной комиссии. Им оказался студент-арабист 3 курса, тонкий, с большими черными глазами на желтоватом лице Костя Труевцев. Костя предложил мне помощь и тут же подвел к «шефу» — гладко выбритому в заграничном костюме, продырявленном синим университетским ромбиком, замдекана. Тот пронизал меня опытным взглядом и даже не попросил представиться.

— Конечно, ты можешь подать документы, скажем, на китайское отделение — туда и конкурс поменьше, но на предварительное собеседование нужно придти с направлением горкома Комсомола.

ИВЯ размещался в правом флигеле старого здания университета на Моховой. В левом расположились филологи и журналисты. Между ними под высоченными окнами библиотеки зиял вход в туннель, который вел к кирпичным строениям истфака и философского. Боковая дверь в начале туннеля вела в студенческую столовку.

Я вышел из здания, но покидать «психодром» — уютный скверик, отгороженный от Манежа видавшим виды железным забором — не хотелось. Я твердо решил, что мое место здесь. Вечером позвонил Борьке Индицкому и сразу загнал его в тупик «провокационным» вопросом: «Как получают комсомольскую путевку в вуз?».

В ответ услышал:

— Не пей из копытца — козленочком станешь.

Документы на факультет журналистики приняли без лишних вопросов. Может, впечатлила подборка публикаций, а может, характеристика с цэковской печатью… И за сочинение пятерку поставили. Но вскоре разобрались, что к чему. И печать не помогла. 5-буквенная 5-я графа перекрывала неумолимостью даже эту двухбуквенную аббревиатуру. На устном экзамене, выслушав вполуха ответы на билеты, экзаменатор заглянул в шпаргалку, аккуратно прикрытую «Известиями»:

— Ну хорошо, достаточно. У меня дополнительный вопрос к вам. С какого по какой год Салтыков-Щедрин написал наибольшее количество сказок?

На мгновение подумал, что дядя шутит, и глупо улыбнулся.

— Ну вот видите, не знаете. Так что приходите на будущий год, молодой человек.

Спустя пару лет, я познакомился с профессором журфака М.С. Черепаховым и рассказал ему о своем горьком опыте. И профессор доверил мне страшную тайну. В приемные комиссии перед экзаменами каждый год спускали списки «засыпающих» вопросов. Они были третьестепенными с научной и информационной точки зрения. Главное в том, чтобы формулировки дословно повторяли текст школьного учебника. Если абитуриент не мог на них ответить, то у экзаменатора было законное право снизить отметку до «неуда», а провалившийся лишался шанса оспорить результат экзамена. В списке абитуриентов, лежащем перед экзаменатором, тоже делалась соответствующая пометка, чтобы никакой самодеятельности. Так что учите материальную часть.

Перенося документы наверх для подачи их на вечернее отделение филфака, между этажами столкнулся с моим одноклассником Сашей Потиевским, сыном известного кинодокументалиста. Он написал сочинение на филфаке и нашел себя в списке провалившихся.