Бонапарт не хотел верить мне, когда я в первый раз рассказала ему о смерти этого ребенка. Он так часто насмехался над моим деверем, когда тот оплакивал свое далекое отечество, что Жюно-старший не хотел подвергать себя новым саркастическим замечаниям и потому никогда не говорил ему, какой ужасной ценой судьба заставила его расплатиться за путешествие в Египет. Когда я описала Наполеону трогательную смерть моего племянника, он пришел в волнение. Сделав несколько шагов, он сказал, что это невозможно. Корвизар прогуливался в парке; его подозвали, переспросили, и он не только подтвердил истинность события, мною рассказанного, но и привел в пример множество других. Но это еще не конец истории.
Смерть ребенка, столь малолетнего, не была бы так прискорбна, если б не сопровождалась терзающими душу обстоятельствами. Их долго скрывали от моего деверя, чувствительного до такой степени, что он не перенес бы подробного рассказа о смерти своего любимца. Он узнал все только после рождения второго своего сына. Я уже сказала, что он был редкий отец: таким он оставался и по отношению к другим своим детям, но первый был предметом всей его нежности, всех радостей в будущем, гордостью молодого отца. Он не просто любил, а обожал этого ребенка, не хотел спускать с рук своих и, отдавая матери кормить, держал одну из маленьких его ручек. Если бы ребенок и не был от природы чувствителен и добр, то такие горячие ласки и нежное попечение привязали бы его к тому, кто осыпал его ими наяву и во сне. Генрих и любил своего отца совсем не по-детски. Он скоро доказал это самым печальным и трогательным образом.
Во время отъезда моего деверя сыну его было два года с половиной; но ранний ум его развился чрезвычайно. Когда карета с отцом умчалась, малютка ужасно закричал. Мать отвечала на его рыдания своими рыданиями и только горевала с ним, а не старалась развлечь его. Вскоре, однако, все семейство, изумленное горем и отчаянием в таком нежном возрасте, окружило бедное дитя развлечениями: ему рассказывали сказки, дарили всякие игрушки, созывали других детей играть с ним; его не утешало ничто. Через несколько дней перестал он плакать с криком, но крики сменились вздохами, столь тяжкими, и взглядами, искавшими отца с такой горестью и любовью, что на него нельзя было глядеть равнодушно.
Он был прекрасен, как ангел на картинах Рафаэля. Белокурая головка его, вся в локонах, казалась особенно прелестной, когда мать, кокетка, как все матери, запускала свои пальцы в эти шелковые кольца, которые падали на его лицо, бело-розовое, живое, веселое, оживленное отчетливым чувством. Но дни красоты его были кратки, и никогда сравнение цветка с ребенком не казалось так справедливо, как в этом случае.
— Маменька! Где папа? — спрашивал милый малютка.
В первые недели ему отвечали, что он уехал, но скоро воротится. Воображение этого ребенка было развито совсем необыкновенным образом, и простое слово уехал, перетолкованное им по-своему, не представляло для него никакой надежды, так что он стал сокрушаться еще больше, когда услышал его. Свекровь моя первая заметила это, и когда дитя опять спросило об отце своем, ему отвечали, что он в Бюсси [60]. Тогда глаза бедного малютки, уже не столько живые, как прежде, загорелись на минуту, и он сказал:
— Маменька! Пойдем в Бюсси.
Поехали, хоть и знали, что не найдут того, кого ищут. Когда карета подъезжала к дому, ребенок подпрыгивал на коленях матери и бабушки и, хлопая ручонками, говорил: «Папа! Папа!» Он сам взошел по лестнице и обежал все комнаты. Голос его сделался радостен: он думал, что отец играет с ним, прячась от него, и потому, встречая запертую дверь или задернутый занавес, тихонько подкрадывался поймать его. Так обежал он весь дом. Мать шла за ним и тихонько плакала. Тщательно обыскав все комнаты, малыш пошел на руки к матери и сказал дрожащим голосом:
— Маменька! Папы нет здесь. Поедем в Дижон.
В Дижоне он опять начал жаловаться и спрашивать:
— Где папа?
— Он в Сомюре, душа моя! — отвечала ему мать.
— Поедем в Сомюр.
Врач предписывал только развлекать мальчика, и потому слушались всех его капризов и исполняли все его желания. Почти год прошел таким образом в путешествиях из Дижона в Бюсси, в Сомюр и всюду, где ребенок думал найти своего отца.
Наконец он сделался так слаб, что не мог переносить движения кареты и не сходил с рук матери и бабушки. Он уже не плакал: только иногда, обманутый каким-нибудь сходством, видел своего отца на улице или в ком-нибудь из приходивших к его матери гостей и горько плакал, заметив свою ошибку. Такое состояние не могло держаться долго: ребенок совершенно ослабел, у него началась сухотка. Самые искусные медики Дижона объявили, что не в силах помочь ему. Отъезд отца стал той бурей, которая надломила этот цветок, и он тихо угасал, все призывая отца.
Однажды в Мальмезоне, вскоре после моего замужества, рассказывали как-то вечером истории о необыкновенных детях. Я пересказала историю моего бедного племянника, за несколько дней перед тем услышанную мной. Первый консул обратил на нее особенное внимание, хотя вообще не слушал таких рассказов.
— Может быть, вы употребили во зло привилегию всех историков, — сказал он, — и из самого простого случая сделали роман, где герой — двухлетнее дитя.
— Генерал Жюно поручится за меня, — отвечала я. — Со своей стороны могу уверить вас, что не только не прибавила ничего патетического к моему рассказу, но еще исключила многое. Если бы вы слышали, как рассказывает эту историю моя невестка, которая сама качала бедного ребенка во все время его болезни, вы нашли бы, что мой рассказ слишком холоден.
Первый консул прохаживался несколько минут не говоря ни слова. Известно, что так всегда делал он, когда был занят какой-нибудь мыслью. Вдруг он поднял голову и сказал, оглядываясь вокруг:
— А где Корвизар? Я просил его не уезжать, не поговорив со мной.
Корвизар, который с Бурьеном расхаживал в передней галерее, тотчас пришел.
— Послушайте, — сказал ему Первый консул, — может ли ребенок умереть от тоски по кому-нибудь, кого он очень любит? Например, по своей кормилице?
— Не думаю, — отвечал Корвизар. — Впрочем, все возможно. Только это должен быть очень редкий пример, и счастье, что так; а иначе что бы стали мы делать? Тогда нельзя было бы отнять ребенка от кормилицы.
Первый консул поглядел на меня с торжествующим видом и сказал:
— Я был уверен в этом!
В свою очередь я сказала, что, мне кажется, доктору не так поставили вопрос, и просила позволить мне спросить его иначе.
В немногих словах я повторила историю моего племянника. Доктор, едва дослушав меня, воскликнул, что это совсем иное дело; что кормилицу заменяет няня, которая тоже заботится о ребенке и в те же часы дает ему есть; но привязанность, разрушенная отсутствием, как то случилось с моим племянником, который видел, что отец его уехал и не возвращается, могла стать причиной и смерти. Это даже не редкость.
— В моих записках, — сказал Корвизар, — имеется множество примеров душевных болезней детей. Если б я показал их вам, генерал, вы бы удивились, что в этих юных сердцах есть не только зародыши страстей, но и страсти, у иных детей в ужасающей степени. Например, ревность. Да, она убивает, как яд, детей трех лет и даже моложе.
— Итак, вы думаете, что маленький Жюно умер от печали, не видя своего отца? — спросил Первый консул.
— Не могу усомниться в этом, судя по словам госпожи Жюно, тем более, что она без намерения перечислила все симптомы болезни, которая, впрочем, поражает только необыкновенно чувствительные души. Дитя это умерло к своему счастью, потому что ему худо было бы жить на свете, — прибавил Корвизар. — Жизнь была бы для него тягостной борьбой.
Пока Корвизар говорил, Первый консул несколько раз тер себе лоб. Очень заметно было, что его тревожило воспоминание о том, как постоянно он отказывал моему деверю, когда тот усиленно просился в Европу. Я уверена даже, что если бы свет прямее падал на глаза его, в них заметила бы я слезы.
